– Ужас, – на полном серьёзе подтвердила она.
Судя по всему, понятие ужаса у меня тоже было другим. Наверное, ей бы показался романтичным и наш сортир, и дверца с вентилями, возле пола, куда прятали бутылки из-под самогона, когда выкидывать их в другое место было лень или некогда, и толпа чумного от алкоголя народа – и даже чёртов фонарь возле котельной. Короче, романтичным Эли считала всё, что было не похоже на её дом – и то, что ей не нужно было делать в силу необходимости. Наша часть была просто сплошной романтикой – только по той причине, что она не проводила там двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.
Что-то явно не клеилось. Но я обязана была не дать разговору завянуть, даже если он и превратился в почти бессмысленное перебрасывание словами.
– Ведь ты же не думаешь, что я говорю какую-то чушь? – наконец, немного раздражённо спросила Эли. Возможно, будь она не так хорошо воспитана, она помахала бы у меня перед носом растопыренной пятернёй, проверяя, что со мной.
– Конечно, нет, – бессовестно соврала я – и не почувствовала ничего.
Да, она говорила какую-то чушь. Ей и не надо было читать мне научную лекцию. Все умные разговоры могли идти лесом, пеньками и мелкими перебежками. Девушка с фигуркой танцовщицы из лавки торговца грёзами могла позволить себе нести полную ахинею.
Да только я уже, похоже, не могла позволить себе просирать время ради чуши – даже если это и была чушь, сказанная ею. Дело упёрлось не в умные разговоры. Дело упёрлось в то, что мне нужна была Джуд.
Но это была не она.
И… я уже перестала хотеть Джуд: она принадлежала чёрно-жёлтому миру старых газет, выкинутых на помойку.
И это была не Адель…
Я сидела напротив Эли и понимала, что обрадовалась бы, если бы сейчас небо показывало что-то, хотя бы отдалённо напоминающее одиннадцать часов. Чёрт подери, я не умела разговаривать, перебрасываясь словами через стол, словно это была игра в пинг-понг. Я хотела разговаривать о дерьме, называя его дерьмом. Соблюдать дурацкие правила, которые уже требовалось записывать на бумажке – так много их развелось. Считать прикосновение чем-то недосягаемым – и держать строго сорок сантиметров до милой руки. И ещё получать фиолетовые каракульки, от которых внутри становилось тепло.
…А потом я пила кофе, и он казался мне помоями, хотя стоил, как целый обед из трёх блюд в простенькой столовке для работяг.
– Ты худеешь? – оказалось, это адресовано мне.
– Нет, Эли, – мягко ответила я, словно передо мной был ребёнок, которого надо было выгулять и сдать обратно в целости и сохранности. – С чего ты взяла.
– Тогда возьми пирожное, – предложила она.
Прямо под мой нос скользнула плоская вазочка, пёстрая, как корзинка цветочницы. Здесь не было только квадратиков шарлотки с корицей, которая в тот раз так понравилась Адели. Я даже не удивилась. Тогда – это было тогда. Тогда шёл дождь, была шарлотка и зелёный свет гудящих газовых ламп. Сейчас солнце ещё золотило шпили, в чашке осталась кофейная гуща слоем толщиной в палец, и на столе стояла уютная лампа с абажуром, перевязанным коричневой бархатной ленточкой.
И было ещё одно 'тогда', – в котором существовала тарелка со столовскими пирогами и пузатый чайник с красной надписью на боку.
– Пойдём? – я положила несколько купюр в папочку, которую принёс официант. Она была коричневая и тонкая. Просто согнутый пополам лист картона, обтянутый кожей…
– Что ты, Ева! – удивилась Эли. – Похоже, ещё не так поздно.
– Пройдёмся, – сказала я и встала.
Над Старым городом ещё пылал закат. Откуда-то доносились звуки музыки: кто-то играл на скрипке, и мелодия уплывала к шпилям и в ясное вечернее небо.
– Кажется, скрипка? – спросила Эли.
– Наверное, – равнодушно согласилась я.
Она заткнулась. Не знаю, но, по-моему, только дурак бы не понял, что что-то не срослось и не склеилось. И мне было уже наплевать.
Она снова держала меня под руку, а другой рукой касалась тёплых стен. Было ещё одно 'тогда', в котором это делала Джуд. И теперь прошлое-помойка, которое я за каким-то хреном так старалась вернуть, со всей дури приложило меня мордой о землю.
Звуки скрипки плыли вверх, к закату, они накатывали волнами, как вода на прибрежный песок, и вся эта канитель была золотисто-коричневого тёплого цвета – и песок, и волны, и закатное небо. И стена кафедрального собора, которая выросла невдалеке. Мне показалось, что я чувствую запах сырого кирпича, нагретого солнцем – но это была всего лишь иллюзия.
Я не могла вернуть то самое 'тогда', в котором пахло этим тёплым кирпичом, как бы ни хотела.
Я не могла вернуть даже прошедший день, – в котором я сделала бы всё, чтобы теперешнее 'сейчас' было другим.
– Зайдём? – спросила Эли.
Я побежала бы туда бегом – да только в этот раз меня там ничего не ждало.
– Пожалуй, – всё-таки ответила я.
– Ты ведь не думаешь, что я страшный безбожник? – зачем-то сказала она.
– Не думаю, – если честно, мне было без разницы.
– Ты странно выглядишь, – отметила Эли. – Похоже, я не ошибусь, если предположу, что безбожник – ты?
– Почему? – тупо спросила я.
– Скажем так: видно, что ты не веришь, – авторитетно заявила она.
Что ж, я не верила, в этом Эли была совершенно права. Не верила в машину времени, в космических пришельцев, в чудо – и в то, что можно вернуться хотя бы на полдня назад.
В соборе было пусто и тихо. На отполированной скамье лежал маленький коричневый молитвенник. Мне захотелось схватить его и шваркнуть в витражное окно, рассадив стекло на тысячу разноцветных кусков…
– Похоже, молитвенник? – сказала Эли. Эли Вудстоун, чёрт бы её подрал.
– Похоже, – согласилась я.
– Должно быть, забыл кто-то? – равнодушно предположила она.
– Должно быть, – я говорила всю эту лажу, словно заводной робот из магазина игрушек.
Маленький коричневый молитвенник, такого же тёплого цвета, как деревянные скамьи для прихожан. Я всегда ожидала, что под пальцами он окажется гладким, как дубовая скамья – а он на самом деле был чуть шершавым и слегка тёплым. Ещё хранящим, видать, тепло руки женщины с прозвищем Ад.
Даже сейчас.
– Зачем он тебе? – удивилась… чёрт возьми, Эли, её зовут Эли. Оказывается.
– Просто так, – ответила я. – Не парься.
И тут же я снова забыла, как её зовут. Таким манером в самом ближайшем будущем я рисковала запросто забыть и своё собственное имя, а потом под фанфары загреметь в комнату с мягкими стенами.
'Эли, Ковальчик, просто Э-ли. Её зовут Эли Вудстоун, и ты ещё вчера больше всего на свете хотела пройтись с ней под ручку по главной улице, или нет?'
– Вчера хотела, – вслух сказала я.
– Что? – переспросила она. – Хотела что?
– Не что, – пояснила я. – А когда. Вчера.
Совсем рядом были её глаза, такие большие и синие, словно она закапывала туда чернила, честное слово. Никогда и ни у кого я не видела таких глазищ. И сейчас в них плескалось непонимание, словно она была святым отцом, который шел себе своей дорогой, размышляя о тщете всего сущего – и вдруг неожиданно вляпался в навозную кучу.
Но мне было уже насрать, что там происходило с этими её глазищами. Вчера было вчера, а завтра
