будет завтра. А сегодня и сейчас мне до одури хотелось взять этот молитвенник, – и увидеть там сложенную вдвое записку на бумаге в фиолетовую клеточку…
Хотя это был совершенно другой молитвенник, неизвестно кем забытый тут после вечерней мессы…
– Ни за что не поверю в твою набожность, – весело сказала Эли.
– Ладно, – согласилась я. – Не верь.
– Ты так быстро сдаёшься? – прищурилась она.
– Ага, – подтвердила я.
Мне было уже по барабану, что говорить, как говорить, сдаюсь я, не сдаюсь, нравлюсь ли ей, либо она просто проводит время, которое растянулось, как карамель, в этом расплавленном летним солнцем городе.
Мне больше всего на свете хотелось, чтобы произошло чудо.
Сзади скрипнула дверь. На пороге стояла девочка со скрипичным футляром в руках и в платье в большой белый горох. Она увидела нас и попятилась.
Когда-то мне тоже было тринадцать лет. И у меня тоже было платье в горох, только горошины были немного поменьше. У меня даже была скрипка. Только я никогда не носила очков.
Зато очки были у докторши.
А молитвенник был у нас один на двоих, и, наверное, Бог, сидя где-то там, на облаках, укоризненно качал головой всякий раз, как только мы снова использовали этот молитвенник в качестве почтового ящика.
А девочка в платье в горошек шла по проходу к нам, и я понимала, что это её молитвенник, и что чуда не будет, – потому что дуракам вроде меня не полагается никаких проклятых чудес.
– Это твоё, дорогая? – в голосе Эли было столько сахара… Мне показалось, что теперь долго не смогу раскрыть рот, словно сдуру попыталась прожевать огромный кусок пчелиных сот, полных мёда, и воск намертво залепил мне всю челюсть.
– Нет, – девочка остановилась и прищурилась. Похоже, очки ей не очень-то помогали.
– Нет? – удивилась Эли. – А чей же?
– Не знаю, – тихо сказала девочка. – До свидания.
Эли промолчала.
– До свидания, – сказала я.
Эли посмотрела на меня так, словно я начала срывать с себя одежду.
– Ну, давай, скажи: 'Ты умеешь быть вежливой', – подначила я.
– О, да, – она засмеялась. – Несомненно.
Она просто засмеялась. Просто. Ну, конечно, не так, как ржали мы с Джонсон, заставляя оконные стёкла опасно дрожать. Но это и не были ветряные колокольчики, или что там ещё – никакая эта романтическая розовая чушь, которая накрыла меня вчера, словно я от души затянулась сигаретой с травой.
– Однако, да. Я умею быть вежливой, – надо было завязывать с этой канителью. Я подала ей руку.
– Может, почитаешь на ночь? – саркастически сказала она.
– Полагаешь, надо? – осведомилась я.
– Моим королевским приказом просто таки велю, – где-то там, глубоко у неё в мозгах, судя по всему, уже завертелся червячок, который шептал 'что-то не то', но она по инерции ещё продолжала шутить.
Что именно 'не то', не могла до конца понять даже я.
Куда там было додуматься червячку, который жил на задворках мозгов этой девочки, похожей на фарфоровую куколку… очень красивую, наверное, фарфоровую куколку.
Если бы не одно это слово – наверное…
Ведь вчера – это было вчера.
А сегодня и сейчас я вспомнила, что на дух не переносила фарфоровых кукол. И ни разу не подходила поближе к лотку торговца тенями.
Ведь я мечтала о собаке и о снежном шаре.
– Полагаю, надо, – сказала Эли и протянула мне злополучный молитвенник.
– Ты хочешь заставить меня поучаствовать в краже? – осведомилась я.
– Почему бы и нет? – она подмигнула. – Зато твои шансы на спасение души значительно увеличатся. Ни за что не поверю, если ты скажешь, что у тебя в роте целая куча Библий и всякого такого.
– На кой чёрт мне нужна куча Библий? – поинтересовалась я.
– Хотя бы затем, чтобы не чертыхаться в церкви, Ева, – строго сказала она.
– У меня было… всё, что надо, – сказала я.
Тишина стояла такая, что, казалось, урони я булавку, она грохнулась бы на пол, как хорошее бревно. Девочка со скрипкой оставила дверь приоткрытой, и оттуда падал луч света, оранжевый, словно апельсин. Он падал на скамьи, и они светились, а мне казалось, ещё чуть-чуть – и на них выступит смола… если, конечно, она могла выступить из дерева, из которого их когда-то сделали.
– Было? – спросила Эли – видать, просто для того, чтобы не молчать и спросить хоть что-нибудь.
– Было, – сказала я и положила молитвенник ровнее. Будто тому, кто хоть когда-нибудь притащится за ним, было жутко важно, чтоб он лежал ровно, как учебник перед отличником.
Ровно-ровно, прямо-таки по линеечке…
Из-под коричневой обложки высовывался краешек какой-то бумажки. Или записки. Или не знаю, чего, с фиолетовыми клеточками, и моё сердце остановилось, а потом галопом понеслось вперёд, словно необъезженный скакун.
– Есть, – поправилась я и спрятала молитвенник в карман.
Эли вопросительно глядела на меня снизу вверх. Такая маленькая, хрупкая, и, наверное, красивая.
Наверное.
Ядрёный корень, я больше не хотела думать ничего из серии 'наверное'. Все эти 'наверное' выбрали свой лимит на тучу времени вперёд. А на тему 'нет' я подумала только что, и на это не потребовалось так уж много времени.
Зато я хотела размышлять на тему 'да' – да, мне страшно хотелось вытащить записку и потрогать буквы пальцем, чтобы убедиться, что это не мираж, а ещё больше всего на свете мне хотелось прочесть маленькие милые каракульки, выведенные фиолетовыми чернилами. Хотя я и так знала эти слова наизусть.
'Спокойной ночи', – писала Адель. Я повернулась к Эли, мысленно умоляя её заткнуться и не говорить больше ничего. До меня вдруг резко дошло, что, если она произнесёт ещё хоть слово про этот молитвенник, я заору, будто меня режут на куски.
– У меня есть всё, что надо, – сказала я.
Глава 12
– Ну-ка, дочка, – бодро сказала Берц, – подь сюды.
Под головой у Берц была подушка, поставленная на попа, а на груди стояла эмалированная утка, с успехом игравшая роль пепельницы.
Я осторожно приблизилась, тормознув метра за два, потому что совершенно справедливо опасалась схлопотать промеж рогов. И это был бы точно не кулак, а что-нибудь похлеще. Честно говоря, я боялась получить в лоб чем угодно, от пузырька и до утки включительно.
– И как оно? – ехидно спросила Берц, со вкусом затянувшись. В палате запахло вишней.
– Вечер хороший, госпожа лейтенант. Тепло, – невинно сказала я, позабыв, что лейтенанта лучше засунуть куда подальше. Однако Берц сдержалась.
– Хороший, Ковальчик. Был бы. Если б ты варежку не разевала на кого ни попадя, а слушала, что тебе
