очереди. Одинокие выстрелы. Лают собаки. Где-то прячутся недобитые немцы.
9 октября 1943 года освободили Тамань. Летчики 4-й воздушной армии и 2-я гвардейская Таманская дивизия шли вместе. Осенью 1943 года началось освобождение Крыма. 2-я гвардейская стрелковая дивизия высадилась севернее Керчи, а части 18-й армии высадились южнее в районе Камыш-Бурун. Обе десантные группы должны были овладеть Керчью. Над Керченским плацдармом шли непрерывные воздушные бои днем и ночью. Вблизи поселка Маяк, на переднем крае обороны, закрепился командный пункт, возглавляемый заместителем командующего 4-й ВА генералом Слюсаревым. Здесь, у самой линии фронта, на полевом аэродроме, стояла истребительная эскадрилья 88-го полка. Лаги-3 поднимались на перехват бомбардировщиков противника по вызову радиостанции наведения.
В то время на керченских передовых, особенно в районе косы Чушка, не хватало продовольствия. Меня отправили самолетом По-2 для подвоза картошки и крупы на передовые командные пункты. В марте 1944 года меня послали на точку генерала Слюсарева отвезти тематику лекций, которые мы могли бы прочесть. Лекции я отвезла, но пришлось остаться на КП и временно поработать телефонисткой, по причине нехватки людей. Я стала участвовать в защите Керченского полуострова. Там, на том берегу, начальником был полковник Кононенко, а я попала в подчинение к начальнику политотдела. Готовила стенгазеты, лекции. Весной в землянке полно воды. Я сижу на нарах при освещении карбидной гильзы, вырезаю из газет статьи и клею материал в армейскую газету. Угорела тогда от карбида и ацетона так, что свалилась в воду и чуть не утонула в своей же землянке.
Я видела воздушные бои ночью, когда наши летчики сбивали немецкие бомбардировщики и те, загораясь, падали в море. Наблюдала воздушные бои истребителей, когда вспыхивал тот самолет, который настигали первым. 16 марта 1944 года наши летчики за один воздушный бой сбили двенадцать вражеских «Юнкерсов-87» и один истребитель «Мессершмитт-109».
Наступление в Крыму развивалось стремительно. Ночью 12 апреля 2-я гвардейская стрелковая дивизия вышла к Ак-Монайским позициям. Сердце мое рвалось на части – там совсем близко, в Старом Крыму, томятся в плену папа, мама, брат, бабушка. Тринадцатого апреля я была уже в своем родном освобожденном Старом Крыму. Только мои родные не дожили до Победы, их расстреляли немцы еще год назад за связь с партизанами. Быстро освобождали мой Крым. Немцев гнали днем и ночью.
Может быть, это и было самое главное в моей жизни. Это было мое время на земле. Может быть, именно поэтому сегодня, накануне Дня Победы, когда нет в живых уже моего мужа, я вспоминаю своих товарищей, бои, оттепель и проливные дожди на Южном фронте.
НА ПЕРВОЙ МЕЩАНСКОЙ
ЧАСТЬ I
НА ПЕРВОЙ МЕЩАНСКОЙ
Мы въехали в Москву на грузовике с высокими бортами, со скарбом, чтобы жить в ней и называться москвичами, спустя два года после проведения в столице Первого международного фестиваля молодежи и студентов. Молодежь, вероятно, входила в одну группу, а студенты – в другую. Мы въехали в город с восточной стороны, какое-то время катили по Садовому кольцу и сразу же за зданием института Склифосовского (странноприимный дом графа Шереметева) повернули направо на прямую широкую улицу – Первую Мещанскую. Мещанской она стала называться оттого, что на ней с конца XVII века стали селиться мещане, то есть горожане. В память о фестивале улица получила в подарок новое название – Проспект Мира. Но взрослые по старинке еще долго называли прямую улицу Мещанской. Переименованию подверглась и ближайшая станция метро «Ботанический сад». Все вокруг стало Проспектом Мира.
Поселились мы в высоком доме с башней, толстыми стенами, трехметровыми потолками с лепниной – одним словом, сталинском. И понемногу стали изучать – теперь уже свой – проспект, ходить по нему направо, налево, заходить во дворы, смотреть, что к чему, осваиваться. Исторические анналы повествуют о том, что первые дома по Мещанской принадлежали генерал-фельдмаршалу Якову Брюсу, сподвижнику Петра I и чародею. И якобы с Сухаревой башни, торчавшей в начале улицы, Якоб, разглядывая звезды на чистом небе Москвы, смешивал составы в колбах и мензурках в поисках эликсира бессмертия и философского камня. В районе Грохольского переулка тем же Петром I был разбит Аптекарский огород. Вскопав грядки, он собственноручно высадил семена редких растений. Огород существует и поныне. Можно зайти в него через калитку и понюхать что-нибудь экзотическое с латинским названием, но для прогулок огород тесноват.
Гулять обычно мы отправлялись, пересекая проспект, в парк, недавно вернувший себе свою девичью фамилию – Екатерининский. В те годы – распахивающий свои кованые ворота под вывеской Парка ЦДСА (Центрального дом Советской армии имени Фрунзе). Перед домом – две артиллерийские пушки на лафетах. В середине парка – пруд. С прудом связано одно из первых воспоминаний. Когда отец еще учился в академии, мы всей семьей жили в гостинице ЦДСА и часто гуляли в этом парке. Однажды взрослые решили доставить мне удовольствие и покатать на лодке, и я, глядя в парковый пруд, в сущности лужу, с ужасом воскликнула: «Ах! Куда же мы приплыли, мы же к самому морю приплыли». Время летит быстро, и вот я уже гребу, высоко вздымая весла, громко плюхая ими по воде, – катаю в крашеной зеленой лодке свою сестру. За парком и вокруг него теснились московские дворики. Было много Екатерининских улиц и переулков, первых, вторых, много скамеечек, вынесенных за калитки, много деревьев, и, вы не поверите, с конца мая – сколько соловьев. А уж сирени...
Из наших окон был виден двухэтажный неказистый домик, в котором размещался магазин «Рыба, овощи». И действительно, рыбы и овощей в нем всегда было без числа. Все обреталось в бочках. Квашеная капуста всевозможных сортов – в бочках, огурцы соленые – в бочках, грибы маринованные – в бочках, сельдь – крепко– или малосоленая – в бочках. Икра, правда, в судках.
– Наташа, бери карандаш и записывай, – наказывала мама. – Возьмешь в «Овощах» напротив капусты провансаль один килограмм, с клюквой – полкило, моченых яблок – пять штук, пусть тетя тебе даст две жирные селедки с красными глазами, огурчиков малосольных – полкило, соленых черных груздей – полкило, брусники – триста граммов, икры черной паюсной – полкило.
На соседней Сретенке, в еще более тесном и маленьком магазинчике под вывеской «Лесная быль», лежало на прилавке то, что сейчас для многих небыль, а тогда это было в порядке вещей. Белые куропатки, перепелки, бекасы с длинными носами, зайчатина, оленина, медвежатина. И случалось, мы обедали, как какие-нибудь князья Милославские в ту пору, когда царь Петр еще не брил бород, да не на сундуках и лавках, а перед своим собственным черно-белым телевизором с распухшей мордочкой экрана за линзой.
Так как наш папа родился в Тбилиси, а значит, был приучен – и нас приучил – к яркой грузинской кухне с большим количеством зелени, грецких орехов, гранатов и соусов, немаловажным пунктом на Проспекте Мира оказался для нашей семьи Рижский рынок. Обычный крытый рынок, летом – с помидорами, весной – с первыми зелеными огурчиками, что так хороши с черным хлебом, нежными цыплятами, из которых на нашей газовой плите, под гнетом, выходили отменные цыплята табака, а также с гусями, утками, поросятами, зеркальными карпами и так далее.
Как-то отец принес домой с рынка трех живых желтеньких цыплят и пустил их на пол. Мы накрошили для цыплят крошек на газету, налили в блюдечко воды, а они бегали, как дурачки, прямо по этому блюдечку мимо крошек и отчаянно пищали с таким видом, как будто что-то потеряли. Взглянув на эту сцену, мама сказала: «Они ищут маму». Мы подняли глаза на отца. Он пожал плечами. И мы, сообразив, что мамы- курицы не дождемся, стали сооружать для них дом-интернат. Взяли узкую картонную коробку из-под обуви,
