смастерили из небольшого количества ваты три кроватки и вынесли «интернат» на балкон. И еще несколько дней из коробки слышалось слабое попискивание.
Стены школьного здания, в которое начиная с понедельника регулярно мы наведывались за знаниями, замечательно просматривались с нашего балкона. Нашим двором проходили учителя на работу. И однажды, собравшись с друзьями группкой на балконе, мы осмелели настолько, что и бросили вслед врагам пару картофелин из домашних запасов, но, слава богу, не попали. Звонок на урок был отлично слышен у нас в кухне при открытом балконе, и, бывало, по этому звонку мы с сестрой вылетали из квартиры, чтобы в два скока оказаться в школьном коридоре в хвосте нашей группы, заходящей в класс на занятия.
Знания «раздавались» на разных этажах. Кабинет физики был этажом ниже, чем класс, где проходили занятия по русскому и литературе; спортивный зал был ниже кабинета физики; кабинет химии с лабораториями, как и полагается, располагался в самом низу, в подвале. Это я к тому, что много времени мы проводили в коридорах и на лестницах, переходя из одного класса в другой. И мой первый поцелуй был сорван одноклассником-хулиганом как раз на лестнице, когда я спускалась, а он, перепрыгивая через ступеньки, мчался вверх. На какую-то долю секунды и на какой-то волшебной ступеньке наши головы оказались совсем близко. И он стремительно чмокнул меня в щеку, как будто плюнул пулькой, и поскакал дальше, не сбавляя скорости. Я же, напротив, продолжала спускаться чрезвычайно медленно. Надо мной что-то такое распустилось, какой-то «шамаханный» шатер. Я больше не была крепенькой девочкой, которая, освобождаясь от варежек, съедала за один присест в соседней булочной сто граммов соевых батончиков в бумажном кульке. Оставшиеся метры, загадочно улыбаясь, потупив взор, я спускалась в кабинет химии, ощущая себя по крайней мере Натальей Николаевной Гончаровой, поднимающейся по мраморной лестнице на бал... Но я отвлеклась.
Часть знаний была, к сожалению, мне недоступна. Так, я совершенно оказалась неспособной к черчению. И если на первом уроке чертеж проекции, вид сверху на спичечную коробку, вышел вполне прилично, то в последующем, как я ни старалась взмыть над предметом и, зависнув, окинуть взглядом композицию, допустим, из трех спичечных коробков, понять, как это сверху выглядит, ничего уже не удалось. Понять не удалось. А я, что не понимаю, не отображаю. Оставалось на уроках черчения заниматься английским или заносить в альбом вольные композиции: черкать шаржи на учителей.
Другой обязательный предмет, входивший в программу среднего школьного образования, такой как химия, оказался для меня также недоступным. Заглавная буква моего имени, ну ладно, пусть даже «аш», каблучком которой торчит крохотная двойка, после нее заглавная «О», и все это почему-то течет водой. Зато на тех уроках нам раздавали на каждый стол по нескольку мензурок с набором препаратов в стеклянных пузырьках, и я, как истинная последовательница знаменитых алхимиков, смешивала и смешивала. Как только у меня ничего не взорвалось? Хранил Господь. Я плохо представляла, что добавляла в пробирки, не говоря уже о пропорциях. Всего всегда добавлялось щедро. Мне нравилось, когда при удачном смешении чего-то с чем-то за стеклом разноцветными дымами расцветал волшебный мир. Учебник по химии я так и не открыла, он остался частично с неразрезанными страницами – брак типографии, – а на выпускном экзамене, когда классная заскочила к нам на минутку в кабинет, чтобы помочь с билетами, я выпросила про «удобрения». И мой ответ, за который я получила крепкую тройку, состоял из двух фраз: «Наша страна всегда уделяла большую роль химическим удобрениям», «Удобрения играли большую роль в хозяйственной жизни нашей страны».
На главные праздники страны, когда нам не надо было торопиться в школу, весь световой день мы проводили на улице. Довольно рано нас будил гул проходящих демонстраций, а замесившая тесто мама непременно заходила в восемь часов утра в нашу комнату, чтобы, отдернув занавески, позвать всех к окну. В пижамах, мы липли к стеклам и еще полчаса не могли оторвать взгляд от спешивших на Красную площадь счастливых демонстрантов. Кто-то обязательно шел с гармошкой. На наш проспект вливались с соседних улиц и переулков представители рабочих северных и восточных районов Москвы. Под лозунги и раскатистые выкрики «урра!» вырывались в небо непослушные воздушные шарики. То было, что называется, людское море.
Мы спешили сбежать по лестницам, не дожидаясь лифта, – скорее на улицу. Ходили свободно по проезжей части проспекта, пересекая его, то за мороженым, то за лимонадом, зная, что никакой транспорт до обеда нам не грозит. Иногда небольшой отрезок пути шли вместе с демонстрантами до ближайшего метро – за новым видом мороженого, которое продавалось только там. Когда наш проспект, достойно проводив процессию, направляющуюся к рубиновым звездам, начинал приводить себя в порядок, мы перемещались в парк ЦДСА.
В парке ЦДСА проходили гулянья – взрослые гуляли парами, под ручку, по аллеям парка. Главным образом ходили по одной широкой дорожке вокруг пруда. Много было военных. Военные отдавали друг другу честь. Иногда ходили компаниями по четыре и больше человек, такие компании мы обгоняли.
Забавным зрелищем были танцы старичков под живой оркестр с большой желтой трубой на деревянной эстраде. Музыкант, который играл на трубе, сильнее всего надувал щеки. Он старался, и недаром. От звуков его трубы музыка становилась как бы жирнее и гуще. На субботних и воскресных вечерних танцах, которые разучивались старичками в будние дни, всегда собиралось много танцующих и зрителей. На тесной площадке особенно нелегко приходилось парам, которые старались поразить зрителей сложными па. Бывало, что особо искусные пары, разлетевшись, сталкивались с соседними; в таком случае, изысканно прогнувшись, улыбкой и кивком выпросив «пардон», летели по эстраде дальше, до следующего столкновения.
Нарумяненные, и даже слишком, и сильно напудренные барышни сидели на скамейках в ожидании приглашений. Наконец какой-нибудь юркий пенсионер подлетал к даме, чуть ли не на колено «а-ля учитель танцев», приглашать. Зардевшаяся избранница, передав сумочку соседке, быстренько хватала его за ручку, чтобы тут же встать с ним в фигуру кадрили. Танцевали по кругу кадрили, а также фокстроты, танго, вальсы-бостоны, вальсы, и с превеликим удовольствием.
По темпераменту танцоры делились на очень быстрых и весьма медлительных. Шустрые «фигаро» мелькали то тут то там, заверчивая и закручивая своих парт нерш до головокружения. Медлительные еле передвигали ногами. Очевидно, что к их поясницам периодически подступал радикулит, но всем своим видом они показывали, что тонко чувствуют музыку. Были очень странные персонажи. Постоянно на танцы ходила одна определенно настоящая балерина, настолько же настоящая, насколько и древняя, прямо-таки елизаветинских времен. Ее прическа, абсолютно гладкая, держалась неимоверным количеством заколочек, с осени – береткой. Балерина никогда не танцевала ни с кем в паре и не желала этого. Очертив вокруг себя невидимый магический круг, она кружилась в нем высохшей стрекозой. Несомненно, она бисировала свои тридцать два фуэте из «Дон Кихота». Ее верчение превосходило балетное и скорее относилось к растительному – кружение листьев осенью. И я знаю, почему сегодня в Екатерининский парк больше никто не приходит танцевать на эстраде. Конечно, вы правы, просто потому, что после осени наступает зима.
БЕЛЫЙ АИСТ, ЧЕРНАЯ КУРИЦА И ГЕРЦОГИНЯ ДЕ ШЕВРЕЗ
Я болею. Мама и так знает, что принести мне на кровать. А нужна мне прежде всего моя продолговатая коробка с цветными карандашами; сложные цвета создаются путем наложения одного цвета на другой, к примеру красного на желтый, в результате возникнет оранжевый – главный цвет столь ценимых мною кладов и сокровищ. К цветным карандашам – самый обычный альбом для рисования. Из книг выкладываются на кровать: толстый сборник славянских сказок, потоньше – китайских, отдельно – Андерсен, непременно – «Черная курица», а также ершовский «Конек-Горбунок», большая желтая книга с чудными иллюстрациями. Книга хороша еще и тем, что при случае ею можно треснуть муху, а то и сестру: «...средний сын и так и сяк, младший вовсе был дурак». Мы с сестрой – двойняшки, поэтому к нам это не относится. Ума нам не занимать, особенно сноровки, как в понедельник остаться дома, приложив градусник к горячей батарее. Узкий градусник – вот кто дурак! – моментально делает смертельный бросок своим серебристо-ртутным телом на запредельную отметку в сорок три градуса, и его приходится долго трясти, чтобы скорректировать на приличествующие тридцать семь и две. Но сегодня я взаправду болею.
В обмен на царские дары – карандаши и книги – мне предлагается выпить залпом, без проволочек,
