церковным властям. Если опасность для меня велика, я покину папскую столицу.
– Это меняет дело, – согласился студент. – Но бога ради, маэстро, будьте осторожны! Вы едете в змеиное гнездо!
– Не беспокойся, мой друг, я не дам себя ужалить.
– Куда вам писать, если здесь откроется что-либо важное для вас?
– Пиши в монастырь Санта-Мария на имя аббата мессера Каппадоно. Мне передадут.
Джордано обнял юного студента, крепко пожал ему руку и вошел в дом сера Пандольфо. В полдень следующего дня он был далеко от Неаполя.
Часть четвертая
Италия
Глава первая
Рим
В Древнем Риме на берегу Тибра стоял храм богини Минервы, покровительницы наук и искусств. Прошли века, от храма остались развалины, и на этом месте был воздвигнут монастырь в честь Богородицы. Основатели монастыря хвастливо назвали его Санта-Мария сопра Минерва, что означает: святая Мария выше Минервы. Церковники, ставившие богословие во главе наук, провозгласили своей покровительницей деву Марию.
В монастыре Санта-Мария сопра Минерва нашел пристанище Джордано Бруно по приезде в Рим. Настоятель, мессер Каппадоно, старичок с румяным лицом и серыми глазками, принял Джордано приветливо: он не раз встречался с молодым ученым, когда посещал Неаполь.
Мессер Каппадоно показал гостю свои владения. Бруно обратил внимание на мрачное приземистое здание с узкими зарешеченными окнами, выходившее одной стороной на Тибр.
– Что это такое? – спросил он.
Добродушный аббат вздохнул.
– Это горечь моей жизни, дорогой браг, – сказал он, понижая голос. – Здесь томятся узники римской инквизиции. Хорошо еще, что у тюрьмы свое начальство, свои надзиратели, и я не имею к ним касательства. То, что там творится, – аббат перешел на шепот, – возмущает душу сострадательного человека. Но не будем говорить о таких тяжелых вещах, брат Джордано. Идите в свою келью, отдохните с дороги, а потом можете поработать в библиотеке. Конечно, у нас выбор книг не такой богатый, как в Сан- Доминико Маджоре, но смею уверить, есть ценные труды…
Джордано было не до занятий. Окно его кельи смотрело прямо на тюрьму, и это казалось Бруно плохим предзнаменованием.
На следующий день Джордано отправился к мессеру Тригона. Ректор Римского университета, высокий сутуловатый старик с курчавыми седыми волосами и строгим лицом, встретил посетителя радушно. Но он все более хмурился, слушая рассказ Бруно о его процессе.
– Я хочу быть с вами откровенным до конца, мессер! – сказал Джордано и подал ректору копию обвинительного заключения.
Мессер Тригона внимательно прочитал длинный документ и поднял на собеседника глаза, в которых выражалось сострадание.
– Боюсь, брат Джордано, что с таким списком обвинений вряд ли возможно вам получить должность, которую я предлагал несколько месяцев назад.
– Я этого и боялся, мессер, – признался Бруно. – Но у меня к вам большая просьба. Не сможете ли вы побывать в главном инквизиционном трибунале и выяснить, известно ли там о моем деле и как на него смотрят.
– Это трудное поручение, – сказал ректор. – Инквизиция не любит выдавать свои тайны. Но, к счастью, секретарь трибунала – мой бывший студент, сохранивший добрые чувства ко мне. Думаю, он не скроет истину. Приходите в понедельник.
– Я вверяюсь вашей чести, мессер, – сказал побледневший Бруно. – Я видел тюрьму инквизиции в монастыре Санта-Мария…
– Вы могли об этом не говорить, – мягко, но решительно перебил мессер Тригона.
В ожидании назначенного срока Бруно целыми днями бродил по городу не столько для того, чтобы ознакомиться с его достопримечательностями, сколько с целью успокоить взволнованные мысли. И все же он иногда забывал о своем бедственном положении и любовался каким-нибудь величавым памятником старины.
Особенное восхищение вызывал у него Колизей – грандиозный памятник древности с сохранившейся частью стены, с уцелевшими колоннами, с огромной продолговатой ареной, где когда-то насмерть сражались гладиаторы для развлечения праздной толпы. Пусто и тихо было там, безмолвие нарушали лишь птицы, свившие гнезда на выступах колонн и в расселинах стены, да ящерица грелась на каменном сиденье ложи, быть может принадлежавшей знаменитому полководцу или сенатору…
Бруно подолгу стоял у замка Святого Ангела, твердыни, послужившей крепостью во время нашествия испанцев на Рим в 1527 году.
И какими мелкими и ничтожными в сравнении со старинными громадами представлялись современные строения в путанице узких и грязных улиц и переулков, извивавшихся по склонам холмов или следовавших изгибам Тибра. Древний Капитолий, где когда-то сосредоточивались общественные учреждения города, откуда рассылались послания, начинавшиеся гордыми словами: «Urbi et orbi»,[177] был застроен жилыми домами, с балконов которых свешивалось сушившееся белье, а у дверей болтали растрепанные кумушки.
«Измельчал семихолмный Рим, – с грустью думал Джордано, – папская власть подтачивает его, как язва больного…»
Наступил понедельник. Бруно с сильно бьющимся сердцем вошел в приемную мессера Тригона. По мрачному выражению его лица Джордано понял, что хороших вестей ждать не приходится.
– Вам угрожает большая опасность, брат Джордано, – без обиняков заявил ректор. – Сведения о вашем процессе поступали в римский трибунал регулярно после каждого заседания суда. О вашем бегстве уже известно, и его считают неоспоримым доказательством вашей виновности. Прокуратор доминиканского ордена монсеньер Систо ди Лука настроен против вас и считает, что пожизненное заключение будет для вас еще мягким наказанием.
– Лучше смерть! – вырвалось у Бруно.
– Из могилы нет возврата, а из тюрьмы люди иногда выходят. Впрочем, я не буду давать вам советы, брат, вы хоть и молоды, но умудрены жизнью.
– Горячо благодарю вас, мессер, за все, что вы для меня сделали! Прощайте!
Возвращаясь в монастырь, Бруно встретил у ворот человека в надвинутой на лоб шляпе.
Бруно узнал в нем погонщика мулов, который сопровождал его в Рим.
– Я долго ждал вас, падре, – пробормотал парень и сунул в руку Джордано пакет, добавив: – Из Неаполя.
Он тотчас скрылся, а Бруно прошел в свою келью. Письмо было от Нино. Молодой студент писал:
«Дорогой маэстро, сообщаю Вам немаловажные известия.
Утром после известной Вам ночи монастырь напоминал муравейник, куда бросили большой камень. Повсюду бегали люди, начиная от поварят и конюшенных мальчиков и до мессера аббата, мессера приора, главного инквизитора. Слышались крики:
– Где он? Куда девался? Ищите его!
Вас искали под церковными кафедрами, в исповедальнях, в дортуарах школяров и даже в стойлах мулов. Поистине, можно было подумать, что Бог лишил людей разума!
Пишущий эти строки притаился неподалеку от Вашей кельи и слышал, как ссорились мессер аббат и мессер приор. Мессер приор кричал:
– Ну, где же оно, ваше ученое светило, которое вы так долго защищали?
– А куда девался ваш любимец, поставленный сторожить в этом коридоре? – отвечал мессер аббат. – Наверное, кутит в городе.
Они еще долго препирались бы, но из Вашей кельи вышел главный инквизитор с известной Вам запиской. Мессер аббат принялся громко бранить сикофанта,[178] а
