ботинках.
— Еще бы не возбуждал, — усмехнулся Александр Павлович. — Приятная и знакомая ему ситуация. Убитый ужрался в сосиску, а нашему сыщику радостно об этом думать.
Молодой сарказм оказывал на умудренного жизнью Ватникова самое благоприятное действие. Иван Павлович хорошо знал, насколько прилипчивым бывает помешательство. Отдав психиатрии многие годы жизни, он вместе с опытом приобрел и болезненные сомнения. Подчас ему казалось, что бреда не бывает вообще, что все его подопечные видят нечто потаенное, скрытое от здорового разума; что это потаенное не от мира сего, и видящие, принадлежа миру здешнему, оказываются в ситуации раскоряченности, половинчатости. Им не ужиться со своим новым видением здесь, но и в сопредельные сферы, где их видения будут вполне уместны, физически не переместиться. Поэтому-то они опускаются, перестают следить за собой, обслуживать себя, все больше соблазняясь иномирной действительностью. Соблазняясь помимо воли, даже если она ужасна и непривлекательна.
Допуская возможности иных сфер и пространств, где бред пациентов оказался бы ни каким не бредом, а единственно правильной линией поведения, Ватников исподволь разрушал свой личный рассудок. Готовность поверить в невозможное вызревала в нем давно; защитная пленочка, разделяющая ум и безумие, становилась все тоньше. Почему он так резво бросился служить и угождать спятившему Хомскому? Да потому, что ему самому, Ватникову, уже немного нужно было, чтобы из судящего превратиться в подсудимого. Общество Прятова, который твердо стоял обеими ногами на земле, успокаивало его, возвращало в мир привычных явлений. Домыслы Хомского представали теперь перед ним, какими им полагалось быть — смехотворными и нелепыми.
Блаженно внимая юному коллеге, Ватников не замечал примеси истеричности в его юмористических замечаниях; не обращал внимания на чуть дрожащую руку, которой тот наливал чай.
— И каковы же его дальнейшие планы? — поинтересовался Александр Павлович. — Он устроит на меня засаду с пистолетом? В сортире? Будет ждать, пока я не вернусь на место преступления и не убью очередного пациента? Скажите ему, что у доктора полно и других возможностей убить… Сделать укол, например…
Ватников так и поступил.
Уходя из отделения, он бросил через плечо Хомскому, который тенью крался рядом:
— У доктора, дорогой Хомский, есть и другие возможности убить… Сделать укол, например… — От себя Ватников добавил: — Или, допустим, на операции. Зачем доктору брать в руки бутылку?
Хомский хмыкнул в кулак:
— Это вам только так кажется. Элементарно, дорогой доктор! Врачи не делают уколов сами, для этого есть медсестры, и с ними придется вступать в сговор… И операции не делают в одиночку, всегда кто- то рядом стоит, помогает… А покойничку, не забывайте, ни уколов не назначили, ни операции. Здоровенький он был, как огурчик.
Он до того обнаглел, что позволил себе придержать психиатра за локоть. Тот гневно зыркнул на Хомского, но тот продолжил:
— Это вы, умники, думаете, что чем хитрее затея, тем труднее поймать. Книжек начитались. Особнячок, десяток гостей, покойник травится за столом и элегантно падает… Только чем это заканчивается для лиходея? Печально заканчивается.
Ватников слушал и не знал, что на это ответить.
— Чем проще лиходейство, тем оно загадочнее, — наставлял его Хомский, побрызгивая зловонной слюной. — Вот ударили человека кирпичем по голове, в темной парадной — поди-ка, найди виноватого! И не находят никогда. Наш доктор далеко не дурак! Он свою медицину в этом деле пустил побоку…
13
На следующий день была Мишина смена, и Ватников Мишу отловил.
Миша был красен и раздражен.
С утра пораньше затеяли учения по холере. Явилась старенькая бабушка-эпидемиолог, Анастасия Анастасовна. Она проработала в 'Чеховке' лет пятьдесят и сделалась почти неотличимой от разных предметов больничного обихода. Странное дело: она, даже когда шла, сливалась с хозяйственным инвентарем, и ее не сразу замечали. Ведро, каталка, швабра с тряпкой — со всеми этими вещами Анастасия Анастасовна за давностью лет уравнялась в качестве и ценности. Никто не воспринимал ее всерьез, но все держались с ней ласково и почтительно. Николаев систематически намекал ей на пенсию, а та систематически отказывалась с радостно-озабоченным вздохом; это превратилось у них в приевшуюся, дежурную игру. Анастасия Анастасовна ничем таким уж особенным не занималась, вообще ничего нужного не делала. Правда, она ужасно любила устраивать зачеты и учения, посвященные самым ужасным болезням.
Когда где-то в стране, хотя бы на самых окраинах, возникал очаг какой-нибудь неожиданной дряни — птичьего гриппа или просто подозрительного поноса, — Анастасия Анастасовна расцветала сразу по получении сводок. Она не находила себе места в ожидании циркуляра от своей приятельницы, такой же бабушки, которая занимала должность повыше и день-деньской кипятила чайник в городской администрации, в отделе здравоохранения. И вот приятельница давала отмашку. Анастасия Анастасовна, мелко тряся головой, являлась в травматологическое, скажем, отделение и начинала всем мешать.
Память у нее была, как ни странно, отменная.
Холера, например, требует очень сложной последовательности действий, выучить которую до сих пор не сумел ни один нормальный человек из работников 'Чеховки'. Каждое движение сотрудника, угодившего в холерный очаг, имеет целью избежать соприкосновения с заразой. Надеть специальный халат и бахилы, снять халат и бахилы прямо в таз с дезинфицирующим раствором, перешагнуть через таз с халатом и бахилами, которые намокают в дезинфицирующем растворе, надеть новые халат и бахилы, налить новый раствор, взять белье больного, грязное от — в орфографии Анастасии Анастасовны — фекалиев, бросить белье с фекалиями в таз с раствором, встать над тазом с раствором и фекалиями, снять халат и бахилы…
Или как-то иначе, но принцип приблизительно такой.
Впрочем, большой заслуги Анастасии Анастасовны в том, что она все это помнила, не было. Противоэпидемические действия превратились для нее в автоматизм, наподобие бездумной ходьбы. Да и вообще пожилые люди лучше помнят давнишнее, а современное предпочитают быстренько забывать, не видя в нем себе места.
Миша, когда Ватников заглянул в сестринскую, как раз закутался в жуткое белое одеяние и сделался похож на мумию с жестокими глазами. Мозель, которого поймали в приемнике, не успел придумать отговорку и теперь принимал участие в учении на правах старшего товарища. Он сидел с секундомером.
Анастасия Анастасовна отбивала рукой такт:
— Так! Так!
Миша автоматически срывался на марш.
Одновременно ему задавались каверзные вопросы:
— Емкость таза для замачивания фекалиев? Длительность замачивания фекалиев? Периодичность замачивания фекалиев?
Миша манипулировал бельем и отрывисто гавкал из-под четырехслойной маски. По лицу его струился пот.
Ватников, понимавший, что допросить Мишу о шагах в коридоре будет труднее, чем казака и Прятова, придумал ловкий ход и сам себе улыбнулся. Не желая соваться в холерный очаг и задерживаться в нем, ибо мало ли что, он осторожно притворил дверь и стал прохаживаться снаружи.
— Так! Так! — летело из-за двери.
Судя по ритму, Миша раздевался над тазом.
Иван Павлович немного погулял по коридору — занятие, уже ставшее для него привычным. Стены отделения теплели, становились родными и виртуально продолжались в коридоры психоневрологического
