Сейчас сделаем! — пообещал ему я. И одним махом запрыгнул на стул.
Спрыгнув с него и забыв о своей ране, я хлопнулся на кровать. Пьяный егерь, шатаясь, выбежал из комнаты.
Жена молчала. Кровать с грохотом затряслась. Кто-то бил меня изнутри. Дышать было нечем. Тут я вспомнил математика, проклятый сеновал, неудачный сабантуй, дурацкую лекцию, терзающих меня демонов, свою мать. Посмотрел на жену и понял, чтобы спросить у кого-нибудь хотя бы о чем-нибудь, мне нужно всего-навсего преодолеть Транссибирскую магистраль. И тут я вспомнил, что для жены я еще и брат
Почему? — заорал я и стулом высадил оконную раму — Почему? Почему? — вопил юный лектор, пиная кровати и стул.
Такое было со мной впервые.
В это время я сидел возле своей жены и с улыбкой смотрел на беснующегося идиота. В окно полетела и тумбочка. Меня испугало одно: жена смотрела не на сидящего рядом, а на беснующегося. Она видела только одного. А ведь меня было два.
Почему? — снова завопил дебил. Я дернулся и вылетел в окно. Во дворе стояла перепуганная кучка отдыхающих.
Почему? — взревел я, схватив за шиворот своего брата. Я бы затряс его насмерть, голова могла оторваться, если бы не жена.
Почему? — вопил я во всю мощь своих легких, требуя несуществующего ответа от дергающейся во все стороны головы дальнего родственника.
Сережа, — Татьяна упала между братом и мной, и я вдруг оцепенел вместе со всеми. — Ну, что 'почему'? — заплакала жена.
Почему я брат? Почему я не учился в школе или хотя бы в техникуме? Почему я не стою спокойно за станком, почему не сижу за партой, почему мне так больно от того, что ничего не знаю?
Надо ехать! — согласилась Татьяна.
Ну да, тут недалеко! — ухмыльнулся я.
Серик, — выпуская слезу с соплей, заявил брат. — Серик, вообще-то брат — это я.
Да пошел ты! — гаркнул я и кинулся в круглое озеро.
Хотелось схватить за ногу раздражающую своей невозмутимостью белую цаплю.
Озеро приняло мое разгоряченное тело. Я охладил свою дымящуюся голову и, выпустив пар, пошел к своей маленькой, все еще всхлипывающей жене. Потом, оглядевшись, поразился. Очевидно, случилось что-то со временем. Когда же они успели? Все во дворе были вдрызг пьяные. И тут как из-под земли вырос мой обожаемый братец, пьяный еще больше, с полным стаканом мутняка. Выпив, я сел под сосну. Меня не трогали целый день. И как только вечер накрыл все своими прохладными крыльями, 'надо ехать!' — решил я и пошел спать.
Сон. Звериная борьба. За что борюсь. Учитель? Кто я? Нет, прости… Я помню: сильный может стать зверем. Как я хочу быть сильным, пусть зверем, пусть человеком, но не двумя одновременно, кем-то одним! Господи! Учитель! Не разрывайте меня. Это очень больно. Это так больно, что челюсти сводит судорогой и горячо крошатся зубы. Они похожи на жернова мельницы, которые крошатся, бездарно перемалывая зерна жизни. А мозг — это, наверное, безумный ветер, который крутит эти жернова. Что же это за зерна? Наверное, люди.
Мы с женой уехали, вернее, сбежали, оставив лес, который сводил с ума. Еще я застрелил свою собаку двумя медвежьими пулями. Они разнесли ей голову вдребезги, потому что двое суток мой пес как-то сильно, не по-собачьи, а по-человечьи мучился, стеная, изо всех сил пытаясь что-то сказать. Его рвало кровью. Я не знал, что с ним, но догадывался. Он хотел сказать, что больше мучиться не в силах. Он просил «освободить» его. Я 'освободил'.
Сбежали от орущих толп тупых и пьяных, от заумных профессоров и рвущихся к плоти женщин, сбежали от тлеющего сеновала, от черно-синих ночей, на которые была наброшена звездная сеть. Мы вырвались из нее в серые лабиринты горячо дышащего города. Думая, что выбрались, попались снова, похоронив в лесу единственного, который нас любил и понимал. Я зарывал его своими руками.
Что принес город? Новые страхи, новую несправедливость. Но перед новой несправедливостью, наверное, стоит вспомнить своего тупого математика. А жена терпела и понимала, покрываясь серебристой паутиной, которая все безжалостней и безжалостней путала ее черные волосы.
Математик нашла меня в самом центре черной глотки города, где я жил, незаконно принимая уже бесконечные потоки больных, которые начали закручивать, постепенно подводя к беде.
В математике, оказывается, не столько лирики, как предполагал я. Простите, но теперь ненавижу математику и математиков.
Ты же обещал мне! — с ненавистью шипела математик.
Что обещал я тебе?
Глаза забегали, но обещаний она не вспомнила.
Я просил, чтобы ты ушла… Я умолял тебя. Ты встретилась мне на пути, когда я собирал своих коней, я боялся растоптать тебя, и мне пришлось остановиться. Но ты все равно хотела быть растоптанной. Что же я обещал тебе?
Но ты же, ты… — Она схватила меня за руки. — Ты же жил со мной!
Я жил и до тебя.
Но ты же спал со мной!
Я спал и до тебя.
Может быть, ты знаешь, что нужно было делать с тобой, кроме этого?
Я не знал математики. Вот и пришлось с тобой спать. Ведь я же честно признался, что буду это делать.
Ненавижу тебя! — крикнула она.
Так что же делать мне? — удивился я.
Решать должен ты. Ты ведь сильный!
— Хорошо. Мы поженимся.
Математик радостно взвизгнула и успокоилась.
Погоди, Таня, — сказал я жене. — Я только схожу посватаюсь.
Давай, — ответила она. — Только недолго. У нас сегодня еще куча больных.
И я пошел.
Разгильдяй, отъявленный бандит, потому что ничего, кроме как хулиганить, в этой жизни пока еще не умел.
Что же ты будешь говорить маме с папой? — нежно прижимаясь, спрашивала глупый математик.
Я буду говорить только правду. Так меня научили мама и Учитель.
Мы будем жить хорошо, — проворковала она.
Конечно! А почему мы должны жить плохо?
Я был измучен больными и хотел, чтобы сватовство закончилось побыстрее. Сильно хотелось домой. Скорее б напиться своего МБК и уткнуться головой в нагретую женой подушку. 'Что ж я натворил? — кувыркались мысли. — Вылезу ли из этого? А если вылезу, куда влезу опять?'
Ну и жизнь у меня началась после общины! Да, впрочем, и до общины была такая же. Учитель сумел объяснить, что она странная и неправильная. Я полностью признавал это. Но легче не становилось. 'Надо ехать! — безжалостно рвала мысль. — Надо ехать!' А наивная математичка уже жала на звонок своей квартиры. Звонок был громким, противно бьющим по голове. Я всегда старался говорить только правду. Дверь отворилась.
Мама, мама! Сережа к нам пришел!
Мы зашли в типично математическую квартиру. Все было чистенько, ровненько, красивенько до омерзения. Ровненькие книжные полочки с полными изданиями вождей. Наверное, на всякий случай. Кровати, заправленные так, что, садясь на них, можно было порезаться об угол одеяла. Мерзкая показательная скромность. Сразу создавалось впечатление, что профессорская семья все запихивает в здоровенный чулок.
'Да не могут так скромно жить папа-профессор, мама-доцент и дочка-вундеркинд!' — мелькнуло у меня
