Сопротивляться было бесполезно, я знал. Дверцы «газика» захлопнулись за мной. Может, кто-нибудь и не поверит, но это было начало восьмидесятых. В отделении мне дали прочесть чудо-бумагу, где обвиняли в страшных злодеяниях, как сказал участковый, 'за жадность'.
Статьи двести шестая, часть третья, и сто сорок пятая, часть вторая.
Даже не хочется пересказывать этот бред. Статьи тяжелые, по ним сажали сразу на усиленный режим.
Но мне повезло, как объяснили веселые дяди. Жертв не было, то есть пострадавших. Граната, которую я бросил, взорвалась, все, что надо, загорелось. Это ж просто чудо: люди в это время вышли!
В тот момент я ощутил, что такое закон в руках дебилов. Когда сказал, что не подпишу, меня схватили за руки, потащили в какой-то кабинет.
— Смотри, его тоже уговаривают, — объяснили мне. Парнишку младше меня держали за руки откормленные дебилы, а еще один надевал на голову толстый целлофановый кулек. Я подписал все. Это не сила победила силу — это рваная стерва безжалостно сдавила своими кривыми лапами.
Испытание, расплата за все. Ужас накрыл своим черным крылом. Не буду много рассуждать, но это было именно так.
Я потом встретил этого парнишку в лагере. Нужно было найти убийцу отца прокурора. Его кто-то ударил в темном переулке кирпичом. Поймали хулигана, и он все подписал. Если вы не знаете, что такое задыхаться, а потом вдруг дают один глоток воздуха — не два, не три — один, и ты снова задыхаешься… Сперва я это увидел, а потом испытал и сам. Подпишешь все!
Когда на суде меня обвиняли во всех смертных грехах, стало весело. Я признался во всем. Потом спросили, не скрываю ли еще что-нибудь. И, глядя на рыдающую жену, глядя на мать и друзей, я вдруг улыбнулся и честно признался, что смерть Рамзеса II полностью лежит на моей совести. После чего прокурор долго шипел на меня и гневно стрелял глазами.
ГЛАВА 14
Этот суд состоялся через десять месяцев после того, как меня всем РОВД уговаривали подписать бумагу. Десять месяцев в тюрьме — без солнечного света, на мерзкой баланде, не зная, какой срок тебе дадут. Десять месяцев мой следователь расследовал сверхсложное дело. Десять месяцев в полутемной камере я наблюдал за такими же несчастными и ожидающими, беснующимися от собственного ничтожества, издевающимися над слабыми. Когда издеваешься над другим, своя собственная боль и страх становятся более невесомыми, менее ощутимыми. Когда прекращаешь издеваться, все это снова обрушивается с непостижимой силой.
Вся камера — семьдесят пять человек — с нетерпением ждала какую-нибудь новую жертву, какого- нибудь перепуганного маленького дрожащего человечка, чья умственная недоразвитость сразу же бросалась в глаза. Ошибиться нельзя, у них дрожали руки, от испуга тряслась голова, сумасшедший взгляд бегал по сторонам. Это были больные извращенцы, которые либо насиловали, либо уговаривали своих собственных детей. Вся камера ждала развлечения. За них не будет мучить совесть — успокаивали себя подследственные.
А какой преступный извращенец мог бросить их в общую камеру, где было семьдесят пять якобы людей?! На них набрасывались с радостным воем, сразу узнавая, что именно сделали они
Каким же должно быть общество, если оно не разобралось, что делать с больными и недоразвитыми извращенцами? Сажайте их на электрический стул, вешайте, расстреливайте, закапывайте живьем, если хотите! Но бросать в общие камеры на невероятные издевательства, на расправу тем, которые себя считают более достойными, тем, которые якобы мстят за детей…
Бред! Тяжело понять, чья это вина и почему они стали такими Но не дай Бог посмотреть, как издеваются над ними, делая изуродованными педерастами! Да, у тех, кто что делает, есть оправдание: они не такие. Тех, кто мажет их пайку хлеба дерьмом из параши, — они не такие. Те, которые протягивают им кружку с мочой вместо чая, оправдывают себя: мы не такие.
Мне ли судить? Не знаю. Но было жутко. Я почти сошел сума. Сидя на нарах, положив голову на колени, думал, думал и думал: 'Вот как заплатили мне люди! Неужели именно так платят тем, кто спасает от болезней и продлевает жизнь?'
И снова пришло время удивляться. Оказывается, человек способен на такое, что не приснится и в страшном сне. Не понимаю, как выживали другие. У них было меньше сил, они не знали того, что знал я. В камере, где большое количество людей, одна из главных проблем — нехватка еды. Да и еду давали такую, что не всегда можно было есть. Но находились умельцы, которые из ржавой селедки, покрытой белой солью, ухитрялись делать котлеты. Ее несколько дней вымачивали и жарили в мисках на одеялах. Но в данный момент я говорю не о кулинарных возможностях загнанного в каменный мешок человека.
Мне повезло. Так, наверное, не везло самому дотошному из исследователей. Я не собираюсь писать о тюрьме и о зоне. Не собираюсь хвастать знанием «фени», и вообще, хочу как можно быстрее проскользить по этим воспоминаниям. Но не писать вообще было бы нечестно. Однажды пьяный начальник режимной части решил пройти по коридорам родной тюрьмы. Как потом выяснилось, это бывает раз в пять лет. И тут повезло! В камере жарили котлеты. Дверь отворилась, и заскочило десять здоровенных мужиков, узколобых и пузатых. В тот момент я сидел на нарах возле двери и был страшно удивлен, увидев, что у каждого в руке по здоровенной деревянной киянке. За ними чинно вошел маленький пузатый мужичок с майорскими звездами на погонах. Я присмотрелся к киянкам и, не выдержав, захохотал. На них было четко написано печатными буквами на одной стороне — «Димедрол», на другой — «Анальгин», и так далее. Поперхнувшись, я заткнулся, вспомнив, где нахожусь.
Цьому, цьому и цьому, — ткнув пальцем, скачал майор — Пьять! А цьому, веселому, — он ткнул в меня, — вышка!
После чего радостно по-идиотски захохотал, захлопал руками по жирным ляжкам, зачем-то прокукарекал два раза (весело, наверное, ему было) и жирным козликом поскакал из камеры. Дверь громко захлопнулась за широкими спинами его охраны.
Два дня было спокойно. Я даже начал забывать о том, что произошло. На третий день кормушка открылась. Нас четверых перечисли и вызвали на выход без вещей. В голове сразу крутнулось 'Вышка! Да не расстреливать же они будут!' — подумал я. Мы вчетвером вышли в коридор. На каждого из нас по два здоровенных жлоба. Всех развели в разные стороны.
Я шел по длинному коридору со своими охранниками неизвестно куда. Разговаривать и не пытался. Знал — бесполезно.
Это был первый этаж. Мы спустились на этаж вниз, как я думал, в подвал, потом еще на этаж вниз, потом еще. Тут я понял, что впервые в жизни попал в самое настоящее подземелье. Сперва были просто скользкие мокрые камни, потом все перешло в пронизывающий холод. Сырость на глазах превратилась в ледяную корку.
'Куда же меня ведут? Неужели все это человек сделал для человека?' Я ощутил свою ничтожность, слабость и никчемность. Стало ясно понятно, что я никто. И если бросят в этой сырой могиле, то уже не найдут.
Как бывает страшен человеческий разум! Как были бы прекрасны люди, если бы научились, оставаясь при разуме, утверждать себя хотя бы в простом поединке!
Вот такие смешные мысли, полные животного страха, зародились в моей раскаленной голове среди обледенелых стен. Спуск кончился, и мы через низкие двери вошли в длинный узкий коридор, по бокам которого была вереница металлических дверей. Из одной двери выскочила веселая толстая бабушка сразу в двух фуфайках.
Шо тама, хлопци? — бодренько спросила она, что-то дожевывая.
Та вот, на «вышак», — ткнул один в меня пальцем.
Та вы шо?! — удивилась старушка. — Давно вже никого на «вышку» нэ було.
Ничего, он веселый, выдюжит, — сказал другой. Он похлопал меня по плечу, после чего два жлоба развернулись и вышли, щелкнув замком. Я оказался с веселой бабушкой отрезанным от всего мира.
