в голове.
Ну-с, молодой человек, — сказал папа, — присаживайтесь… Я сел в продавленное хилое кресло, стоявшее возле скромного потертого стола.
Знаем вас, да и слышали много от доченьки. Помним вашу речь. Ну, что вы еще расскажете?
Правду! — гордо ответил я. — И ничего, кроме правды!
Как вы живете и где? Допрос начался.
Живу в центре города в однокомнатной квартире с женой. Юный математик заерзала на стуле.
Как с женой? — поперхнулся папа. Его умные глаза вылезли из орбит и, казалось, сейчас собьют очки с носа.
Так вы ж хотите жениться на нашей дочке! — встряла мама.
Вы же любите ее! — еще больше удивился папа.
А как можно спать с женщиной, не любя? — в свою очередь удивился я. — Прямо разврат какой-то!
Так вы уже и спали! — завопила мама.
А что — нельзя? — снова удивился я.
Что ж ты, гад, делаешь?! — С папы интеллигентность спала в миг.
Делаю то, что должен делать каждый здоровый мужчина.
Так вы женитесь на нашей дочери? — снова встряла мама.
Вот с женой разведусь и сразу женюсь, — ответил я.
А потом? — тяжело задышал, как астматик, папа.
Если жена, оставив квартиру, уйдет к маме, будем жить в центре.
Ну, а математика? — прохрипел папа.
А на фиг мне ваша математика! — пожал я плечами. — Я ж не на математике женюсь.
Деточка! — заорала мама. — Ты же лучший математик университета! Деточка, ты же лучший философ! Боже мой, у тебя же будущее! — Мамин голос начал уверенно переходить на тембр милицейского свистка. — Детка, ты хоть знаешь, чем он занимается? Кто он? — свистела мама.
Кем ты работаешь? — взвыл отдышавшийся папа, схватив меня за воротник.
Я еще пока не работаю…
А что же вы будете есть?
Кашу, — честно признался я.
Какую кашу? — ужаснулась мама.
— Любую, лишь бы не вермишель!
Но почему же? — ахнула мама.
Потому что государство добавляет туда тухлые яйца, — признался я.
Какие яйца? — Папа схватился за сердце.
Куриные.
Так он же сумасшедший! — вдруг осенило маму. Математик, схватившись за голову, горько рыдала на стуле.
Не плачь, не плачь, деточка! — продолжала мама. — Мы тебе сделаем чудесный аборт. И все будет просто великолепно.
Какой аборт? Зачем?
Так, значит, не надо? — Мама с папой даже обнялись. — Значит, все нормально?
Какое нормально! Мама, папа, поймите, он занимается Востоком, правда, нигде не учился, но был там, а это еще лучше, чем учился. Ну, в общем, поймите, все еще лучше, чем надо, — доходчиво объясняла мудрый математик.
Не знаю, как по математике, но по устному пересказу у нее, наверное, была двойка.
Ужас! — Мама картинно схватилась за сердце. — Дитя, ты же будешь восточной рабыней! Я сразу это поняла! — пошло попыталась испугать несчастного ребенка мать. Но тут юный математик вскочила со стула и схватила папу за рубашку.
Папа! — орала она, захлебываясь и тряся его. — Папа, ты пойми, — выла она. — Я ненавижу математику, ненавижу философию, я ненавижу даже Карла Маркса! Я люблю Сергея!
Она хотела броситься ко мне, но родители с визгом завалили ее на кровать. Это все напоминало американский футбол, только игроки были без доспехов. Я развернулся и побрел домой. Очень хотелось спать. Звуки борьбы математического семейства постепенно затихали за спиной.
Ну, как? — спросила жена. — Тебя приняли в семью?
Не знаю, — я пожал плечами. — Не успел спросить. Они были слишком заняты. Ты ведь знаешь, родная, мне ничего не надо, но вот тот, второй, — все никак не могу договориться с ним. Прости, сестричка, если сможешь. А если не сможешь, прости все равно.
Снилась какая-то невероятная чушь. Я решил теорему Ферма. Огромная толпа вопит от счастья. Стоя на высокой трибуне, я машу руками, а внизу, на коленях, рыдая, просит прощения математическая семья.
Пробуждение было тяжелым. Чувствовалось, что скоро придет что-то страшное. Наверное, беда. Есть такая неотвратимая штука — беда. Старая грязная нищенка, которая ходит в надвинутом на глаза ветхом тряпье и жалобно просит, вытягивая вперед свои костлявые руки. Стоит не выдержать, чрезмерно окунуться в собственную жалость и что- нибудь протянуть ей, она вспыхивает адским пламенем, хватает костлявой рукой не то, что даешь, а втягивает в себя, обволакивает черным туманом. И каким бы ты ни был, сильным, умным, влиятельным, ты попадаешься грязной нищенке и становишься сам прибитым и несчастным, жалким и уродливым, как она. Потому что беда бросает тебя в то место, о котором ты даже не подозревал. И не дай Бог тебе просить у нее пощады. Ты только опозоришь себя.
В это утро беда ко мне пришла как обычно в своем хитром и изначально лживом облике — бодреньким мужичком с испитым лицом и красным носом. Он долго плел какую- то чепуху, объясняя, что у него больная дочь, что готов платить любые деньги, лишь бы я, знаменитый врач, взялся лечить.
Я смотрел на него, кивал, говорил: «Приводите», — а сам четко ощущал присутствие страшной старухи в крошечной комнате. Он ушел, и я даже не мог вспомнить, о чем договорились. Весь день был в тумане. Я ощущал слабость и невозможность сопротивляться. В мою жизнь уже запустила скрюченные руки страшная стерва Беда. У нее много имен: Беда, Страх, Испытание. Ее называют по-разному, кто как понимает.
В шесть часов вечера к старенькому дому подъехал воронок, из которого вылез участковый и еще двое в помятых пиджаках. Они зашли, как к себе домой, без приглашения сели. Жена испуганно смотрела, а я знал. Я ждал целый день.
Участковый говорил без намеков, при этом нагло улыбаясь:
Ну что, дружок? Ты ж не врач. Я потупился и пожал плечами.
Да и людей к тебе ходит ого-го! В общем, делиться надо, — нахально улыбаясь, сказал участковый.
Чем? — спросил я.
Тугриками! — заржали они втроем.
Но ведь у меня нет.
Стало ясно, что это начало конца.
Подумай, — посоветовали они. — Завтра днем приедем. И две помятые дворняжки мелко затрусили за уходящим участковым.
Да, — буркнул я, — а ведь один из них — вчерашний мужичок!
— Который? — с судорожным вздохом спросила Татьяна.
Да один из двух.
Лежа с закрытыми глазами, я думал о том, что будет дальше.
Жена сидела надо мной. Она не все понимала, ведь ей было только шестнадцать.
Четырнадцать ноль-ноль. Дверь открылась без стука.
Ну что? — спросила наглая морда в милицейских погонах.
Нет у меня ничего, — сказал я, открыв глаза.
Тогда пошли.
