военного положения или войны они тебя будят. Если ты им не понадобишься, они приводят тебя в норму через двадцать лет, и ты свободен. Пенсии ветеранам. Ссуды на образование. В общем, они меня купили. Я высыпала немного соли из солонки на стол и начала рисовать на ней картинки.
Криостатика была в то время популярна во всем мире. Все пользовались ею, это был последний хитрый прием в Гонке Вооружений. В новостях всегда сообщались данные о том, сколько у кого замороженных армейских частей. Тем более что репортерам давно наскучило все это ядерное вооружение, бомбардировщики «стелс», нервно-паралитические газы и бактериологическое оружие с непроизносимыми названиями на латыни.
Мы с Эстер поехали на военную базу. Там меня должны были заморозить. Мы ехали по прямой, по топкой мшистой тундре и заболоченным равнинам. За всю дорогу с радарной станции до базы я не видела ни одного здания. Может быть, все они были спрятаны под землей.
На базе находилась автостоянка, несколько ангаров и административная постройка без окон. Я вышла из грузовика, отдала честь Эстер, и она уехала.
Я вошла в дверь с надписью «Профориентация» и попала в комнату, где с десяток мужчин и женщин сидели за столом и заполняли анкеты. Час спустя все добровольцы прибыли и начался предварительный инструктаж.
Сержант технической службы подошел к доске, представился и поставил экран для проектора. Затем прочитал нам лекцию о процедуре заморозки, иногда сопровождая свои слова демонстрацией слайдов. Все с кучей технических подробностей. Я сидела в темноте, завороженная электронными микроснимками пирамидальных нейронов, дендритами, похожими на черные голые ветви деревьев после зимних ураганов, и аксонами, которые, как кривые изогнутые сосульки, свисали с нервных узлов.
Стрекотал вентилятор диапроектора. Монотонно бубнил сержант. Я смотрела на шею мальчика, сидевшего передо мной. Я не видела молодых людей уже долгие месяцы. Сержант говорил что-то про то, как порча синаптических ионов сдерживается с помощью высокочастотной индукции, идущей в сверхрпроводимой протоплазме клетки при температуре семьдесят по Кельвину… а потом следующий слайд, пожалуйста, и снова следующий слайд, а потом свет, пожалуйста, щелчок выключателя, какие будут у нас вопросы?
Санитар по очереди вызывал нас, чтобы проводить в медкабинет. Там меня уложили на кожаную кушетку, побрили голову, подмышки и промежность. Оглядевшись, я заметила небольшие стальные резервуары, заполненные пеной. В автоклаве маленькая резиновая прокладка и два медных кольца танцевали в кипящей воде. Прокладку и кольца вставят мне в череп. Это называется трепанация. Пещерные люди делали это, когда человек умирал, чтобы дать душе выйти наружу. Но у здешних медиков другие цели. Мозговое вещество при замораживании увеличивается в объеме. И для этого нужно свободное пространство, иначе мозги лопнут. Вот для этого доктора и собирались просверлить в наших черепах такие маленькие аккуратные дырочки и поставить в них эластичные мембраны. При расширении мембрана, наполненная жидким азотом, увеличится.
Один из врачей вколол мне в череп анестезию. Остальные пока держались поодаль. Что они собираются со мной делать, мне абсолютно не хотелось знать.
После анестезии меня послали в раздевалку. Я сняла форму и положила ее в прямоугольный ящик с болтающимся оловянным номерком. Я оставила там всё, даже очки, и теперь плохо видела без них. Старший сержант отправил нашу группу в парилку.
В парилке на алюминиевых трубах парами висели гамаки из белого нейлона. Сержант приказал нам залезть в гамаки и расслабиться.
— А зачем? Мы что, в гамаках будем душ принимать? — спросил один из добровольцев. Он находил это странным. Наверное, тоже тормоз, вроде меня.
— Это входит в процедуру, — ответил сержант. Мы залезли в гамаки, и он вышел.
Раздалось слабое шипение, и помещение заполнилось густым белым паром. Глядя в потолок, я ощущала тепло, хотелось заснуть. Неожиданно я обнаружила, что не могу повернуть голову. Ноги тоже не слушались. В голове возникло единственное слово: кураре.
Затем я почувствовала мягкие прикосновения чьих-то рук, втиравших мне в кожу хирургический цемент, склеивавший маленькие медные диски со свисавшими с них проводками, красным и желтым. Диски мне прикрепили везде — к большим пальцам, пяткам, ребрам и мочкам ушей.
Голова моя расслабленно упала на плечо, и я увидела глаза женщины из соседнего гамака, которая пустым взглядом глядела прямо на меня. А я не могла даже закрыть глаз. Она тоже была голая.
Наконец, когда все диски скрепили проволочками и присоединили ко мне, мой гамак сняли с крючков, положили меня в металлическую тачку и отвезли в ангар. В ангаре была прозрачная крыша из зеленого оргстекла. А еще там стояло много хромированных трехметровых канистр, прямо целый лес! Меня подвезли к одной из них, потом сверили номер на контейнере с ярлыком, свисавшим с моей лодыжки, и записали.
Затем цилиндрический тройной штепсель, в котором соединялись все мои проволочки, подсоединили с внутренней стороны контейнера.
«Когда же они наконец усыпят тебя? — спросил голос в моей голове. — Они ведь обещали, что усыпят!»
Затем я заметила, что ко мне, прокладывая путь между контейнеров, направляются двое человек с небольшим подвижным подъемным краном. Остановившись у моей тележки, они зацепили краном крючья гамака и подняли меня вверх, так что я медленно завертелась вверх ногами, еще туже спеленутая липкой белой сеткой.
— Эта готова, — сказал один.
«Нет! Она не готова, не готова!» — закричал внутри меня тот же голос. Но они, конечно, не услышали. Краном меня подняли чуть повыше, а затем опустили в темное нутро контейнера. Я чувствовала себя слепой и беспомощной, как новорожденный котенок.
Из гамака я почти ничего вокруг не видела. Только свое страшное отражение в хромированных блестящих стенках контейнера. Какой-то розовый призрак, закутанный в белые тряпки, опускается в темноту.
Но вот один из крановщиков вошел в круг света над моими ногами. Он подсоединил какой-то провод и захлопнул крышку.
И наступила абсолютная тишина, из моих легких начали откачивать последний воздух. Рот открыть было невозможно из-за давления сжатого нитрогена, постепенно наполнявшего весь контейнер. Я молилась, чтобы это поскорее закончилось.
Наконец ослепительная розовая вспышка прошла сквозь проволоку и нервные окончания и рассыпалась в пространстве облаком голубых капель. Это был конец.
Я не могла даже вздрогнуть. Не могла заплакать или закричать. Не могла ничего, и только бессильный мозг изо всех сил пытался выбраться из этой ужасной ледяной тьмы, тьмы такой холодной и плотной, что ножом не разрубишь, даже острым ножом, острым настолько, что можно отрезать пальцы, но мои пальцы так онемели, что не отрезать и куска масла, а масла так мало, что поместится в снежинке и проскользнет в игольное ушко, прямо в маленькое игольное ушко, которое не заметишь в ложке, а ложка такая горячая, что прожжет язык, а язык такой мокрый, что прилипнет к замерзшему металлическому столбу на платной автостоянке, и вот я стою там, стою с прилипшим к столбу языком, завязшая и застрявшая в этой тьме. На улице города, грязной улице, приклеенная к металлу. И не утешает, что я только одна из многих, просто еще одна маленькая глупая девчонка среди других таких же маленьких дурочек в голубых курточках, стоящих на обочине дороги, с липкими раздвоенными языками, приклеившимися к столбу парковки. Потому что они все были глупы, и еще потому, что кто-то, кого они даже не видят, так как не могут повернуть голову, все подходит к счетчику и бросает в щель монетку, чтобы избежать штрафа и чтобы счетчики работали, а мокрые розовые языки этих маленьких девочек так и остались приклеены, целых двадцать лет.
«Ох уж эти детские шалости! — проговорил внутренний голос. — Берегись! Берегись! Шалости детальны. Берегись, как бы не захлопнуться в холодильнике.
Ты можешь просто задохнуться. Остерегайся жалящих ледяных клещей, что гнездятся в глыбах льда, плавающих в ледяной пустыне, где никто не придет к тебе на помощь».
