представления о том, что же в школьном воспитании делается неправильно. Что неправильно — он знал. А что правильно? А что правильно — он узнает!
Пока что Каштанов настоял на том, чтобы никто из старших на собрании не был: пусть разбираются сами.
Елена Васильевна была вообще против всяких собраний.
— А если они сплотятся? Он мстил — и мы отомстим? — говорила она. Имеем ли мы право доверять суд над товарищем его же товарищам? Даже в народном суде таким судьям дали бы отвод.
Каштанов возражал:
— А если не было бы собрания, разве ребята не судили бы Фокина?
— Судили бы, — отвечала Елена Васильевна. — Но без права распоряжаться его судьбой. Нельзя давать подросткам власть над судьбой товарища.
Фроловой было непонятно, о чем они спорят, о чем тут вообще можно спорить:
— Вырастут — сколько раз придется им выступать на таких собраниях? Пусть учатся!
Только тут Каштанов подумал, что, пожалуй, жена его права. Идея учиться на Фокине, на его судьбе ему не понравилась.
— Учиться на товарище? — горячо воскликнула Каштанова. — Что-то я не слышала, чтобы студентам-медикам доверяли сложные операции! Или студентам-юристам — судить!
Фролова пожала плечами:
— Это же коллективное воспитание, как вы не понимаете? Это же основа основ!
Каштанов, сначала споривший с Еленой Васильевной, теперь был на ее стороне.
— Вот именно, что коллективное воспитание, — сказал он. — Именно основа основ. Но какое мы имеем право применять методы коллективного воспитания там, где никакого коллектива нет?
— Так что же делать? Что вы предлагаете? — спросила Фролова, немного сердясь.
— Не знаю, — сказал Каштанов. — Во всяком случае, пусть проводят собрание сами, пусть говорят без оглядки иа учителей.
— А если они простят Фокина?
— Тогда, по крайней мере, мы будем знать, что в их глазах Фокин прав.
И действительно, они готовы были простить Фокина!
Правильно он поступил!
Лиза Севастьянова, Сева, объявила, что Фокина вообще нечего разбирать, а разбирать надо Полетаеву, она во всем виновата.
Роман Багаев выступил с пылкой речью опытного оратора, со множеством красноречивых риторических вопросов:
— Нам говорят, что Фокин поступил подло. А письма чужие по классу таскать? А девушку до слез доводить — это как? И кто, кроме Володи Фокина, за нее заступился? Кто? Тогда все молчали, а сейчас?
Наташа Лаптева попробовала было возразить, сказав, что нельзя бить человека по лицу, ногами, нельзя!
— И это — современный человек? — воскликнула она.
Но Роман Багаев тут же ответил ей:
— Отстала от жизни! Современный человек бьет ногами и по лицу!
По классу прошло волнение, и Фокин дернул Романа за пиджак. Зачем тут выступать, на собрании? На собрании надо каяться и просить прощения.
— Я сознаю свой проступок и заслуживаю самого большого наказания, — сказал Фокин, поднявшись и глядя на ребят прямо в глаза, поочередно. Никто не мог выдержать его взгляда, все отворачивались один за другим. — Злодей! Не было основания бить Медведева, — продолжал Фокин. — Но я не мог иначе… Она… Галя… Мой лучший друг. Ну скажите — как бы вы поступили на моем месте?
Костя Костромин с самого начала собрания сидел молча, но на этих словах поднял голову. Он действительно, как и просил Фокин, поставил себя на его место и представил себе, что кто-нибудь задел Машу и Маша плачет от обиды… Да он бы в крошево превратил бы обидчика, и в больницу нечего было бы везти! Прямо в морг! И тут же Костя подумал: ну, что у них за жизнь? Ну, как они живут все?
— Ребята, ребята, послушайте! — Аня Пугачева поднялась за партой. — Бывают люди — жаль их. А Фокина очень жаль! Он вчера пришел учебник химии вернуть, я говорю: «Заходи!», а он говорит: «Не зайду, совесть не позволяет». Его и так мучит совесть, а мы всё капаем, капаем, капаем…
— Человек осознал свою вину, — веско сказал Роман, — и всё! И давайте на этом закончим!
…Каштановы в это время маялись в учительской. Алексей Алексеевич рассказывал жене историю из жизни Ганди: он учителем был в молодости и вот уехал как-то на неделю, а ученики его какую-то пакость сделали ужасную…
— И что же он? — спросила Елена Васильевна.
— Он? Он вошел в класс, сказал детям, что он, видимо, очень плохой учитель, раз они могли так поступить, и потому он объявляет голодовку на сорок дней.
— Ну что же, я согласна, — устало сказала Елена Васильевна. — Пойдем и объявим Фокину и всем, что мы приступаем к голодовке. Во всяком случае, будет какое-то дело, какой-то ответ…
— Я в одном уверен, — сказал Каштанов. — Нет у педагогики таких средств, чтобы исправить отдельно взятого Фокина, и пока мы не поймем это, мы так и будем жить от ЧП до ЧП. Или мы изменим все отношения в классе, или ничего не изменится, сколько бы мы ни работали…
— Новость! — сказала Каштанова. — Это еще Макаренко открыл.
— Макаренко, может быть, и открыл, да мы еще Макаренко не открыли. Толкуем его вкривь и вкось, а в своем классе увидеть его не можем. Каштанов прошелся по комнате. — Весь мир читает Макаренко и увлекается им, кроме нас. Мы возимся в частностях — завод не завод, отряд не отряд, правонарушители или обычные дети — и не хотим углубиться в философию Макаренко.
— А в чем же эта философия? — спросила Елена Васильевна, не очень любившая педагогические книги.
— А вот в том, — сказал Каштанов спокойно. — В том она и состоит, что нельзя и не надо менять человека, а надо менять, улучшать отношения между ребятами, и тогда они изменятся сами. Не человека менять, а отношения между людьми!
Елену Васильевну в этот вечер все раздражало.
— И размах же у тебя, — сказала она. — От Ганди до Макаренко!
— От Ганди до Макаренко. Они оба понимали, что они делают, а мы, как слепые котята, — от ЧП до ЧП, — повторил Каштанов свое выражение. — Педагогика чрезвычайное происшествие. Есть ЧП — плохо, нет ЧП — все хорошо. Так и будем жить?
— А кого, собственно говоря, ты громишь? — спросила Каштанова.
— Себя, — сказал Каштанов. — Это я в себе что-то разгромить хочу, понимаешь?
— Понимаю, — сказала Каштанова. — Но что там сейчас происходит на собрании, пока мы здесь обсуждаем важные наши проблемы?
А на собрании произошло совершенно неожиданное:
поднял руку и собрался выступать Леня Лапшин, который за все девять лет, что они сидят на всевозможных собраниях, ни разу рта не открыл, потому что считал все эти собрания пустой болтовней, а всех ребят в классе, почти без исключения, считал никчемными людьми, на которых не стоит тратить времени. Он и по имени-то, кажется, не всех знал в классе, в упор своих одноклассников не видел: пеньки!
— Что мы здесь обсуждаем? — поднялся Лапшин. — Разве это собрание? Каждый болтает, что ему вздумается!
Никто не говорит по существу!
— Скажи ты по существу, — спокойно предложил председатель Миша Логинов.
— Скажу. Но только коротко. Что вы здесь развели? «Один раз ударил», «два раза ударил», «я виноват», «он не виноват», ax, ox, ых! Да его со свету надо сжить, чтобы духу его не было! Мразь!
— Высказался, — произнесла Клава Керунда в тишине. — Молчал, молчал и высказался.
— Ну, ты, ты… — поднялся Роман.
— Ты еще будешь мне угрожать? — Леня Лапшин пошел на Романа, сжав кулаки. Еще мгновение — и
