кабинета литературы распахнулась: вышли Фокин, Роман, за ними остальные.
Так они и встретились, Каштановы и их класс, как чужие. За эти три часа девятиклассники совсем забыли про своих учителей, будто их и не было вовсе. Каштанова сразу это заметила: чужие! Нет, нельзя было оставлять их одних, нельзя детей одних оставлять, особенно когда несчастье.
Ничем бы она им не помешала, но не было бы сейчас этой серой пелены на лицах. И почему заплакано лицо у Гали Полетаевой? И где Костя Костромин? Ушел? Что с Леней Лапшиным случилось, почему он чуть не бегом побежал от них?
Фокин шагнул навстречу:
— Если вас интересует, могу сообщить: предложено удалиться из комсомола… Так сказать, выйти вон… — Он слегка поклонился и прошел между расступившимися Каштановыми.
— Исключили? — переспросил Алексей Алексеевич.
— Вы правильно поняли, — насмешливо сказал Роман и пошел за Фокиным.
— Всю жизнь искалечили человеку! — выкрикнула Галя Полетаева.
Каштанов поджал губы, спокойно посмотрел ребятам в глаза и позвал Фокина:
— Подойди на минутку. А что бы ты хотел, Володя? Чтобы тебя простили? Оказали тебе милость? Чтобы ты сейчас пожимал всем руки и говорил «спасибо»?
— Это всё слова, Алексей Алексеевич. — Фокин смотрел на Каштанова пристально. — Но между прочим, мамаша Медведева в милицию подает.
— Если будет суд, то я твоим защитником выступать не стану.
— А я пока что не нанимал вас в защитники, — ответил Фокин.
Елена Васильевна внутренне ахнула. Что он делает, Алеша, он навсегда испортит ее отношения с классом!
— Я могу сообщить тебе нечто более грустное, — спокойно продолжал Каштанов, не обращая внимания на Фокина. — Тебя будут исключать отовсюду и из института, и из Союза художников, если примут когда-нибудь, отовсюду.
— Это почему же?
— За талант тебя будут всюду принимать, а за человеческие качества исключать.
— Это почему же? — еще тише спросил Фокин.
— Почему? — Каштанов оглянулся. Весь класс стоял вокруг него. — Потому что ты да и, по-моему, все вы, ребята… Вы все не благоговеете перед жизнью. Вы не цените жизнь как таковую — ни чужую жизнь, ни свою… Я не о будущем говорю, что там будущее! Я говорю просто о жизни, вот, — и Каштанов вдруг выдохнул, — ха! Видите? Живой… — Он протянул вперед руки и ущипнул себя за пальцы. — Видите? Живой… Живому больно… Саше Медведеву сейчас одиноко и больно, и еще счастье, что он жив, дышит и может ущипнуть себя за руку, вот, — и Каштанов повторил свой странный жест, чтобы обозначить, что такое — живой.
— Миша! — оглянулся Каштанов. — Иди с ним! Паша! Да, Паша Медведев! Иди с ним!
— Конвой? — усмехнулся Фокин.
— Нет. Товарищи твои. Иди с ними. Идите и думайте.
Леня Лапшин в это время подбегал уже к дому. Столько времени потерял зря! Он думал о том, что Фокин теперь будет тихоней ждать общего собрания — исключат его или не исключат? Что Медведев выздоровеет и помирится с Полетаевой и все они помирятся и забудут про собрание, а вот ему — не простят. Но что от них другого ждать? Тупые у них люди в классе, пеньки. Живет он как в окружении.
Чтобы разогнать эти грустные мысли, Леня перешел на легкий бег, трусцой, стал ровно дышать и так, в хорошей форме, добежал до дома.
Глава четвертая
День без двоек
Хотя у Каштанова теперь было меньше уроков, уставал он так, как и в студенческие свои годы не уставал, когда подрабатывал на медицинском складе, и в библиотеке до закрытия сидел, и матери с тетрадями управляться помогал.
Нынешняя работа Каштанова заключалась в том, что — немного неловко об этом сообщать — в том, что он думал.
Ходил по школе. Всматривался в ребят. Сидел на уроках. Читал ночами. Писал какие-то записки для самого себя.
По должности своей Каштанов обязан был отвечать за внеклассную работу за сборы, собрания, политинформации, экскурсии, походы и праздники. Но директор Фролова и без него, с помощью учителей, легко и привычно управлялась со сборами и праздниками, говоря, что не было на этой должности старшего воспитателя прежде — и ничего, все делали учителя. Каштанов же взялся отвечать именно за воспитание, а не за воспитательные мероприятия, то есть за то взялся отвечать, в чем отчитаться ни перед каким начальством невозможно. Управление духом школы — как это представить в плане работы? В справке о работе?
В отчете? Но именно того и ждала от него Фролова, чтобы он раз в день или раз в неделю, когда хочет, появлялся перед ней в маленьком кабинетике и ходил от стены до стены, размышляя и нащупывая выходы.
Наталья Михайловна не зря пять лет в горкоме заседала, по заводам ходила, с директорами дружбу вела. Она знала цену думающему человеку на заводе. А в школе?
А в школе ему и цены нет. Деловые-то встречаются, она и сама деловой человек, Фролова. Но кто думать будет, если все делом заняты?
Чаще всего они собирались втроем — Фролова, Каштанов и Каштанова — и говорили о «старшеньких» — о девятом без буквы классе, потому что Каштанов находил, что дух школы целиком зависит от старших: «Приведем старших в порядок, — говорил он, — остальное получится само собой».
— Может, нам стройку затеять какую-нибудь? — предлагала Фролова. — Строительство очень сплачивает ребят.
— Я не строитель, — бурчал Каштанов.
— Или в поход их повести, — вздыхала Елена Васильевна.
— В поход можно, почему не пойти в поход, — говорил Каштанов, сам не раз ездивший в археологические экспедиции. — Но я и не в туристы нанимался, и не верю я в это… Построили в колонну, назначили направляющего, замыкающего, шагом марш! Вернулись из похода ангелами. Так? Не верю я в это… Не в походе дело, не в стройке — в другом! Надо принцип новый искать, метод! Современный метод! У нас уже давно другие ребята, и сами мы другие, а методики наши полувековой давности. Мы должны сделать так, чтобы не приходилось нам больше проводить таких собраний и чтобы нужды в них не было, понимаете? Как говорил Сухомлинский? Воспитание без наказаний, потому что нет нужды в наказаниях: ничего дурного в школе не происходит!
— Это хорошо бы, конечно, — вздыхала Фролова, — но так ведь не бывает… Алексей Алексеевич, дорогой, не бывает так!
— Не бывает, не бывает… А может, будет? А может, найдем? В конце концов, они живут в Электрозаводске, где предприятия «на всю страну», где стремление к мировому уровню, мировому стандарту — норма. Что же это получится? Заводы — завтрашние, а школы — вчерашние? Тогда и заводы со временем не смогут работать как надо!
— Смотрите, Наталья Михайловна, — говорил Каштанов, — мы же не воспитываем, мы обслуживаем детей воспитанием. Мы работаем без результата: воспитываем, воспитываем, воспитываем, а где результат? Через двадцать лет? Да и будет ли он? И в чем он? Могут ли люди работать без результата?
Каштанов забрасывал бедную Фролову вопросами, на которые он и не ждал ответа, и шел на урок. И опять вопросы, вопросы! Вот урок математики, его ведет опытная, спокойная учительница — не урок, а картинка. Вызвала Ларису Аракелову; не знает. Вызвала Галю Полетаеву, — а та отвечает бойко, даже с радостью. В чем дело? Почему так радостно? Может, они соперницы?
