в классе завязалась бы драка. Но Леню остановили, и он только выкрикивал: — Мразь! Фашист! Убийца! Ведь он все убивать шел и только случайно не убил!
— Принесите валерьянки, истерика, — сказал Роман.
Лапшин немного успокоился.
— Предлагаю: Фокина исключить немедленно и собрание закрыть. Главное без разговоров!
Это у него пунктик такой был, и не только у него одного: любившие разговаривать часами, они все ненавидели разговоры. Если бы Лапшина послушались, если бы решили это дело в три минуты — исключить, и без разговоров! «Вот это было бы красиво», — думал Леня Лапшин.
Но одна Наташа Лаптева поддержала Леню, остальные молчали до тех пор, пока не поднялся Роман Багаев и не сказал, ко всеобщему изумлению, что он согласен с Лапшиным. Согласен! Роман выдержал эффектную паузу и продолжал:
— Но на одном условии. Чтобы точно так же, в одну минуту исключить из комсомола самого Лапшина. Вот если двоих сразу — то давайте!
И Роман пояснил свою мысль:
— Лапшин не по лицу, он под дых бьет! Он как танк! Слепой бульдозер! Давайте двоих сразу, я обе руки подниму!
— Ну, Рома, будешь министром! — сказал Сережа Лазарев.
— Фокина Саша простит, — продолжал Роман, — я уверен, выйдет из больницы и простит…
— Если простит, тогда ему еще надавать, я сам готов! — вскочил Лапшин.
— Вот, — развел руками Роман. — Что и требовалось доказать.
А Сережа Лазарев только и смог повторить:
— Будешь министром, Рома!
Тяжелое было дело, тяжелое. Костя Костромин молчал с самого начала собрания, ни слова не проронил, хотя на него постоянно оглядывались и прямо говорили ему: «А ты чего молчишь, Кострома?» Но он даже и не откликался, хотелось как-то пересидеть это собрание, чтобы кончилось оно, потому что каждое слово — в защиту ли Фокина, в обвинение ли — казалось Косте ложью. Он понимал, почему Керунда говорит так, а не иначе, и почему Лаптева говорит, и почему Миша Логинов, и не любил в эту минуту всех — и Фокина, за то, что зверь, и Керунду, за то, что не по справедливости, а своих защищает, и Аню Пугачеву с ее глупой жалостью — ведь и дураку ясно, что Володька Фокин специально устроил эту комедию: «Не могу войти, мне стыдно». И рыжий Лапшин был ему противен с его истерикой, и Машу не любил он в эту минуту за то, что она, такая добрая, милая, веселая, сидит здесь и копается в этой грязи… Поднялась бы и тихо ушла, вот было бы правильно! Подумав так, Костя тут же спросил себя: «А ты почему не уходишь? Ты зачем тут сидишь и всех ненавидишь?» — и еще не успел он додумать эту свою мысль до конца, как какая-то сила подняла его. Никому ни слова не говоря, он прошел к дверям и покинул собрание.
— Вот! И Костромина исключить за срыв дисциплины! — хихикнула Гоша. Всех исключить! Всех!
Еще и так можно было бы разделить наш девятый класс: по отношению к будущему. Игорь Сапрыкин, Сережа Лазарев, Саша Медведев, как и многие другие, никак к своему будущему не относились. Не думали о нем и не хотели думать: что будет, то и будет. Миша Логинов, кандидат на медаль, тоже ни о чем не думал: куда захочется ему поступить, туда и поступит. Леня Лапшин не думал о будущем, потому что, как сейчас занимался он техникой, как сейчас постоянно что-то придумывал и изобретал, так и дальше будет, он это знал. Роман Багаев мечтал об Институте международных отношений, но поступление в институт представлялось ему приключением, испытанием ловкости: сумеет поступить — молодцом будет; пока что он копил деньги, чтобы в десятом классе нанять себе репетиторов.
И только Володя Фокин, чуть ли не единственный в классе, весь был нацелен на будущее. Он художник, он должен выбиться в люди. У него должна быть мастерская в Москве, общество художников, деньги, известность. И все это у него будет, если он сейчас сумеет, кончив школу, поступить в институт. По рисунку он хорошо идет, он сам это чувствует, и аттестат будет приличный, и в институт его, как сына рабочего, примут охотно. Так неужели все свои мечты — коту под хвост? Из-за какого-то Медведева? Из-за какой-то Галины, век бы он ее не видел? Ведь если они сейчас исключат, то могут двойку по поведению, а это значит: не аттестат он получит, а справочку. А куда со справочкой-то? Год ждать еще? Но за этот год в армию заберут… А ему рисовать надо, каждый день, с утра до вечера, рисовать и рисовать… Он и на уроках времени не теряет и никогда с альбомчиком не расстается — рисует с натуры, рисует карикатуры, и нет девчонки в классе, которая бы от злых его карикатур не плакала, острый у него глаз, беспощадный.
Нет, нет! Не расслабляться! Выиграть и этот бой, преодолеть и это неожиданное препятствие! Никого не раздражать, тише воды быть, ниже травы. И каяться, каяться, каяться! От него не убудет, а спастись надо. Им-то нечего терять, они и не знают, что такое талант, дар… Володя любил это слово — дар! У него дар, а у этих что?
— Можно мне сказать? — тихо поднялся Володя Фокин, когда Костромин неожиданно ушел с собрания. — Я уже говорил… Я осознал свою вину… Поймите меня правильно… Ведь тогда что? Тогда справку вместо аттестата? А я мечтал в Суриковский… Выходит, из-за минутной оплошности, в которой я глубоко раскаиваюсь, дорога в жизнь закрыта?
Про дорогу в жизнь он хорошо ввернул, это он чувствовал. Все любят про дорогу в жизнь слушать. А все же ошибся Володя Фокин, ошибся, роковая ошибка у него вышла!
Не было у него еще опыта каяться на собраниях! Зря он про справочку, расчетом сразу запахло, а расчетливых никто не любит. В детстве жадных не любят, в юности — расчетливых. Каешься? Ну так и кайся искренне, до конца, а если расчет — то выходит, будто и не каешься…
Нет, Володя Фокин, этот номер не проходит.
— Что ты справкой тычешь? — закричал Лапшин сразу. — И без аттестата можно стать человеком!
Сережа Лазарев и Игорь Сапрыкин переглянулись. Они вообще не уважали все эти раскаяния. Старший брат Сережин так учил его: «Делай что хочешь, а потом получай что дают и не отказывайся».
Один за другим все стали говорить против Фокина, и даже уход Костромина теперь обернулся каким-то образом против Фокина.
— Столько проучились вместе, а теперь? Видишь, Полетаева, все из-за тебя! — крикнула Сева.
— А я ему говорила — не смей! Говорила я тебе, Фокин, говорила? — оправдывалась Галя.
Теперь даже и в ее глазах Фокин был виноват!
Ох и трудно, дети, правильно вести себя на собрании, если разбирают не кого-нибудь, а тебя!
— Нет, так нельзя, нельзя! — Аня выбежала вперед, стала рядом с председателем Логиновым, раскрасневшись. — Мы же знаем Володю, он не обладает силой воли! Если его исключить, он не выдержит, будет пить, гулять, и ничего из него не выйдет. А кто отвечать за него будет? Кто?
— Может, мы все гордиться будем, что с ним вместе учились, — продолжал борьбу за друга Роман Багаев, — и что же про нас скажут? Что мы его выгнали? Помешали ему кончить школу?
— Не мы ему помешали, он сам себе помешал, — сказал Миша. — А что касается будущего и потомков, — продолжал он, — так пусть думают о нас что хотят. Зачем нам перед потомками казаться лучше, чем мы есть? Заискивать перед потомками?
— Исключить, — отрезал Лапшин.
— Опять? Опять? — закричала Галя Полетаева. — Он же за меня заступился! Он единственный благородный человек в классе — и его исключить? Он самый талантливый в классе — и его исключить?
— Он убийца! — крикнул Лапшин. — Исключить!
Сцена приобрела драматический характер, который усилился тем, что Галя Полетаева положила голову на стол и начала громко, навзрыд рыдать.
Но такая уж, видно, судьба была у Володи Фокина в этот вечер: все шло ему во вред, и Галино рыдание в тишине еще больше настроило всех против Фокина. Рыдание это эффектное очень не понравилось Клаве Керунде и ее «колхозу». Притворство!
— Мнения определились, — холодно сказал Миша Логинов, председатель. Приступим к голосованию.
И все-таки Елена Васильевна не выдержала и, когда уже стало темнеть, бросилась из учительской на третий этаж, где шло собрание. Каштанов — за ней, и оба остановились в коридоре, потому что дверь
