— Петя, а наши... они скоро должны подойти? — это Юля.
— Если без раненых, налегке... Должны бы, пора...
— А как ты думаешь...
— Что мне думать! Наши пулеметы до конца били. Вернутся ребята. Ты что — боишься за кого?
— Скажешь тоже! — вмешалась в разговор Нина. —Ты что — сам не болеешь?
— Я-то болею, может, побольше твоего! Женька ведь там! Мы с ним из окружения вместе выходили. Ох, быстро соображает! Раз мы подходим с ним к хутору, думаем, пустой. Вдруг выходят из дома—немцы! Тут Женька мне:—Руки вверх! Как я послушался — до сих пор не понимаю... Поднял— идем; Гриневич вроде ведет меня: автоматом в спину тычет. Немцы, вижу, ждут. Тут Женька шепчет:—«Дойдем до окопа — прыгай!» Тут только я замечаю метрах в десяти окоп... Мы-то шли по открытому пространству... Во как надо соображать!
— Этот вернется,— заметил дядя Федор,— этот— солдат. На-ка,— поднес Юле лопатку,— готов!
Дядя Федор скинул горячую лепешку в Юлины руки.
— Сала только на подмазку и оставил,— сокрушался он, смазывая лопатку куском сала. Передразнивал:— Рек-ви-зи-рую! А что бы он без моего харча сейчас делал?
— Снег бы жарил,— подхватил Петя, наливая из котелка жидкого теста на лопатку.— Совершенно правильно рассуждаешь, дядя Федор!
И вдруг раздалась над костром чья-то веселая скороговорка:
— Тетушка Варвара, меня бабушка прислала: дай сковороды да сковородничка, мучки да подмазочки; вода в печи,— блины хочет печи!
Подняли головы: стоял над ними высокий парень в армейской шинели, в шапке со звездочкой.
(И был это Алексей, вылитый Алексей — только одетый в военное!)
— Женька! — вскочил Петя.—Товарищ командир! Жив! Вернулись! — Хлопнул по плечу раз и другой.— Умница! Садись, нон твой блин печется.
— Иду от костра к костру,— проговорил, садясь на снег Гриневич,— везде по семи молодцов на один блин. А здесь, гляжу,— четверо. Дай, думаю, попрошусь: авось, не прогонят.
— Дядя Федор,— подгонял Кузьмичева Петя,— может, готов блин?
Кузьмичев, ловко перевернув блин на лопатке, ответил:
— Сейчас... сейчас... с пылу, с жару подам... Держи!
— Ну, что там было? — нетерпеливо спросил Петя.
— Если б не пулеметы... Много немцев. Пьяные...— Гриневич отламывал куски лепешки и ел, обжигаясь.
— Пьяные — значит, боялись,— рассудительно вставил дядя Федор.
— Минами он нам кровь попортил. Ух! Ух! Ух!— все ближе, ближе. Ну, думаешь, следующая твоя... У меня окопчик узенький, а то б... Ахнет рядышком, высунешься, очередью дашь — и снова в окоп. А потом за пулемет стал бояться — так и время прошло.
— А кто из наших там?...— дядя Федор не договорил.
— Много, Федор Степаныч. Приходько, Зайнуллин, Новиков — то ли убит, то ли ранен... Трое к нему пробирались — Никифоров, Улянич, Гулов — все легли. Синякина убило — миной. Словцова еле довели... Много.
Замолчали надолго.
— Устал? — участливо спросил Федор.— Поспи маленько.
- Угу. Сейчас, наверно, подъем скомандуют. Нам до утра шагать,— лег на спину. Закрыл глаза.— Всё, партизаны,— сплю. Как на тройке уносит. Пять минут — потом хоть потоп...
Замолчали. Замерли. Треснула ветка в костре— метнулся на ветку Юлин гневный взгляд.
— Юля! — вдруг позвал ее голос Гриневича.
— Что? — ответила шепотом.
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать... уже. Восемнадцатый. А... что? Но Гриневич замолчал. Спит. Лицо его неподвижно.
Нина посмотрела на Юлю: понятно, мол, дуреха ты этакая?
А Юля смотрела на спящего Гриневича, словно спрашивая: что он этим хотел сказать?
А потом был переход через большак — ранним серым утром.
Та же длинная цепочка людей тянулась через лощину между лесом и дорогой.
Перед большаком немцами были сделаны завалы—передовой отряд растаскивал деревья, освобождая проход.
И вдруг в морозном плотном воздухе зазвенело, задребезжало: оказывается, вдоль большака, спрятанная в завале, была подвешена проволока с пустыми консервными банками на ней и прочим звонким металлом...
Над большаком, над лощиной протянулись длинные разноцветные очереди немецких пулеметов. Немцы били с двух сторон: по краям лощины были поставлены немецкие сторожевые посты.
Партизаны кинулись назад, в лес.
Пулеметные очереди скрещивались над ними, сталкивались, утыкались в снег, они настигали людей, и те оставались лежать на снегу черными пятнами, похожими на следы громадной птицы...
Партизаны скрылись в лесу, вслед им протрещало еще несколько очередей, и все стихло.
Тот же лес, та же лощина, только тянулась через нее узкая тропочка, только следами гигантской птицы лежали на снегу неподвижные фигуры убитых...
Занимался день, солнце взошло — мутное разлитое пятно в сером мглистом небе.
Партизаны ушли глубоко в лес. Выставив дозор, спали вокруг костров на еловых лапах, прижавшись для тепла друг к дружке. Тишина, только потрескивали костры да кто-то раскашлялся вдруг...
Во сне рука вытянулась к огню — Юля проснулась, отдернула руку, заворочалась. Открыла глаза. Светло и костры вокруг. И вдруг услыхала голос неподалеку:
— Сколько я здесь, а все не могу привыкнуть, что гражданский народ воюет.
Юля повернулась на голос — Гриневич с Петей, голова к голове, лежали у соседнего костра.
— Военной сноровки никакой,— продолжал Гриневич вполголоса,— самых простых вещей не знают. Новиков, как мишень, из окопа торчит, я кричу ему: «Спрячься! — а он точно в ярмарочном тире целится. Тут мина — я в окоп. Потом высунулся, а он уже... Сползает, сползает в окоп, уходит, седая голова, в яму, будто тянет его кто. Ну какой это боец?! И каждая такая вот смерть — мне как нож в сердце: будто я недосмотрел, будто я, солдат, виноват.
— Ты что — считаешь, что мы с тобой плохо воевали— правильно я тебя понял? — Петя приподнял голову.
— Наверно, плохо. Плохо, наверно... Это ведь все — дело армии, наше с тобой,— Гриневич обвел рукой костры, людей возле них,— а не их, так я считаю. А девчонки? Наравне с нами воюют! Знаешь— прямо вижу иногда в их глазах: что ж ты, армия, защитница наша, сплоховала? Смотри, сколькому народу под ружье пришлось встать...
Юля перевернулась так, чтобы удобнее было слушать.
— Ну,— сказал Петя,— кое-кто на тебя как на героя смотрит.
Гриневич ответил не сразу.
— Герой... Ты шоссе, наверно, с Юлей переходить будешь — присмотри. Не дай вскочить ей — понял? Шкуру с тебя спущу, если не убережешь.
Юля не шелохнулась.
— Есть, товарищ командир,—послушался Петя. И добавил:—И я говорю: красивая девчонка.
Да при чем тут красивая или некрасивая!— рассердился Гриневнч.— Семнадцать ей!
— Восемнадцатый... Ты ж сам говорил как-то:
красивая.
— Балда! Она только жить начинает — а мы ее под пулями таскаем.
— Ладно уж...
— Не «ладно», а «так точно».
— Так точно — балда, товарищ командир, хотя этого слова в уставе и нет.— Оглянулся на девушек,
