...Солнце, солнце, горячее солнце! На земле им обласкано все до последней травинки. Ослепительно блестит река. На песчаном берегу сидит на корточках спиной к ней девушка и плоско хлопает ладонью по воде. Из-под ладони вода выпрыгивает стеклянными шариками, которые катятся по поверхности, как бусинки.
Открыла глаза — девушка не исчезла. Повела взглядом по лесу — взгляд понес по деревьям тающую девушку, реку, солнце, пока не исчезли: остались деревья, снег...
После сказочно ярких и неправдоподобных видений страшно было снова оказываться среди тех же — неизменно тех! — деревьев и снега.
Уже темнело, и она ясно понимала, что еще одной ночи ей не выдержать.
Шла.
И когда уже совсем стемнело, Юля оказалась на широкой просеке. Даже отшатнулась — открывшееся перед ней белое пространство встало стеной. Стена будто опрокидывалась на нее, наваливалась.
Почти рядом с лесом шел санный след. Свежий. Юля потрогала след, сняв варежку.
Кто? Наши? Немцы? И куда идти? Налево? Направо?
Не могла по следам копыт определить направление— тут нужно умственное усилие, а она не была на него способна. Сидела на снегу, глядя на ясный след подковы, и все не могла выяснить, куда же шла лошадь. Злилась на собственное бессилие, даже всхлипывала, злясь. Потом — с трудом — поняла. И пошла по следу из последних сил.
Все больше темнело, надо было спешить. Идти теперь было легче, вот только сил уже не осталось.
Споткнулась — упала. И поползла, не в состоянии встать, плача от обиды.
Из-за деревьев вышла темная фигура с автоматом, голос произнес уставное:
— Кто идет?
Она приподнялась на руках.
— Свои! Здесь я! Партизанка...
Фигура приблизилась. Валенки, полушубок, шапка. Звездочка!
— Ну,— наклонился,— давай руку.
Подняла было, но подломилась другая рука — упала лицом в снег.
— Ох! Да ты, я вижу, без сил. Ну, давай... Подхватил под мышки, стал поднимать...
На солнечной поляне, чуть в стороне от бывшего партизанского лагеря, сидели, дожидаясь Юлю, дети и муж. Иван и Наташа скучали; Иван, нервничая, поглядывал в сторону, куда ушла жена; Наташа разделась и загорала, отгоняя комаров.
Хозяйственная Надя собирала малину в полиэтиленовый кулек. Валерка нашел ржавую саперную лопатку и пытался раскопать завалившуюся землянку метрах в двадцати от поляны. У него было полно трофеев: винтовочный ствол, патроны, осколок мины, котелок... Мать он увидел первый.
Юля медленно шла по лесу, то освещаемая случайным солнечным лучом, то почти исчезающая в зеленом сумраке.
Боже, как много, оказывается, было в ее жизни! Как далеко и как близко, оказывается, была война!
Она подходила к партизанскому лагерю, к останкам его, к кладбищу, похоронившему и хранившему ее прошлое, часть ее жизни, юность, ключ к жизни дальнейшей.
Лес помнил...
— Ма! — закричал Валерка издали.— Смотри, ма!— и потряс ржавым винтовочным стволом в одной руке и патронами в другой.
Беспокойно и вопрошающе смотрел на жену Иван.
— Что так долго? Ответила спокойным взглядом:
— Все в порядке, Иван.
— Мама, скоро домой? — кислым голосом спросила дочь.— Мне уже надоело здесь.
Юля подошла к сыну.
— Ну-ка покажи, что нашел. Это выбрось,—распорядилась, увидев патроны,— опасно. О-о, винтовка!— и вдруг оживилась:—Иван! Может быть, это та самая!
— Какая — та самая?
— Понимаешь,— смешно, конечно, но я вспомнила, что дядя Федор —он тогда рядом с нами шел — потерял здесь винтовку. Сало он не забыл, а винтовку оставил. Ох и ругали его! А вдруг это
она?
— Все вспомнила?
— Все, Иван.— Притронулась к его руке.— Спасибо.
— Мам, а что это за винтовка?
— Обыкновенная трехлинейка. Затвора нет... В армии давно уже другие.
- Мам, а мы возьмем ее?
— Ну, зачем...
— Домой? — спросил Иван.
— Да,— освобожденно, легко ответила Юля.— Да, домой. Домой,— чему-то подведя итог, сказала она.
— Ну, пошли тогда! — громко распорядился Иван и наклонился за сумкой.
— Если бы несколько дней здесь, я бы все раскопал,— жалел Валерик.— Может, нашел бы что.
— А что тебе нужно?
— Ну, пистолет нашел бы. Или еще что. Ма, я еще покопаю! — побежал к землянке.
Обвела взглядом лагерь. Бежало по цепочке воспоминание от звенышка к звенышку, бежало, не останавливаясь; ровно освещались звенья...
То видела она страшный лес, когда осталась в нем одна, то костер и лепешку на саперной лопатке. Спящего Гриневича, Нину. Партизанский лагерь до атаки немцев — воспоминание бежало назад.
Увидела, как они едут в поезде.
Потом — не в силах удержать инерции — увидела еще раз разгневанное лицо Ивана, в тот день, когда сказала ему об измене.
И наконец Юля увидела Алексея. Он стоял, прислонившись к стене, сложив руки на груди. Он был зол и ждал последнего ее слова. Она его произнесла. Увидела, как сощурились Алексеевы глаза...
Встревоженно позвала сына:
— Валерик! Валерик, иди сюда! Тот высунулся из ямы.
— Там мины могут быть! Ну-ка иди сюда! Валерик нехотя вылез.
— Какие тут мины! Нет тут никаких мин. Я, может, пистолет бы себе выкопал.
— Он тебе не нужен. Как можно — пистолет!
— Мы бы в войну играли. Пах! Пах! — водил он рукой, стреляя в разные стороны.
— Идем, идем, папа, наверно, сердится...
Замечательны звуки просыпающейся деревенской избы.
Еще рано, еще чуть только рассвело, но вот уже заскрипела, отворяясь, дверь. Лязгнула щеколда в сенях. Скрипнула половица. Зазвенело ведро. Звякнул тяжелый засов коровника. Встречая хозяйку, шумно вздохнула и промычала корова. Переступила ногами. И вот послышался звон бьющих в дно ведра упругих струй молока...
Звуки следуют друг за другом в строгой очередности; она вековечна, эта очередность, она почти обрядна. Неторопливые звуки рождают в душе удивительное чувство покоя; звуки мира, неспешного ежедневного труда, который своей неторопливостью и обязательностью на самом деле напоминает обряд, чье, может быть, вторичное назначение—лечить душу...
Еще сквозь сон Юля слышала, как прогоняли мимо избы стадо, звенели колокольца, мычали коровы, покрикивал пастух. Тетя Маруся вывела и свою корову, пустила ее в стадо, видно, подталкивала, напутствуя ласково:
— Ну, иди, иди уже, нечего тут, ишь, разленилась, иди...
Потом Юля услыхала и голос мужа:
