— Доброе утро, Марья Ивановна!
— На рыбалку собрались?
— Ага. Вон червей каких накопали. Утро уж очень хорошее.
— Хорошее; день будет нынче ласковый, дай бог, дай...— слова тети Маруси, как обычно, перешли в неясное бормотание, с каким она и ходила по избе или по двору.
Юля открыла глаза. Шло то изумительное деревенское утро, когда каждый звук, каждая замеченная мелочь лишь добавляют к светлой и покойной радости, родившейся еще во сне и укрепившейся, стоило открыть глаза. Эта радость нарастала вместе с солнечным светом, все больше наполнившим комнату через маленькое окошко, заставленное геранью; солнце веселым блеском зажигало один за другим предметы: ножницы на подоконнике, пуговицу ее халатика, лежавшего на табуретке... Она нарастала с каждым вздохом, легким, свободным, сладким — в комнату лился воздух утра, чуть прохладный, приносящий влагу и запах близкого пруда, чистой листвы деревьев, травы, дыхание полей и леса...
Все было в порядке — на душе и в природе; и никуда не надо было спешить, что-то делать, о чем-то заботиться...
И мысли улеглись — каждая на свое место, и не было ни одной тревожной...
Приятно было ощутить босой ногой мягкий старенький половичок у кровати, приятен был даже скрип половицы, приятно было услышать тиканье маятника.
Выскочила кукушка, чтобы прокуковать шесть часов, но вместо нее, давно уже потерявшей голос, за окном громко заорал петух.
(Бог мои, как редки у нас такие утра,— может быть, одно пли два случается за всю нашу жизнь...)
Набросила халатик поверх ночной рубашки, вышла па крыльцо.
По дороге мимо двора важно шествовал к пруду отряд гусей.
Улыбнулась им, их важности и целеустремленности.
Поросенок направился было к собачьей миске, но пес выскочил из будки и — надо же защищать свое добро — тяпнул поросенка за ухо, а когда тот; кинулся, вереща, бежать, еще и куснул нахаленка за хвост.
Поросенок долго и обиженно жаловался в другом углу двора на обиду, а пес, немедленно позабыв пустячный этот эпизод, уже вилял хвостом, приветствуя Юлю.
И это вызвало улыбку.
Пруд был рядом, пошла неспешно к нему.
Половину пруда покрывала ряска: рыбаки сидели под старой ветлой, они были неподвижны, неподвижны были и поплавки. Рыбаков было трое: третий — соседский мальчишка Венька, с которым подружился Валерик.
Неслышно подошла к ним, присела, стала, как и они, смотреть на поплавки.
— Па, может, червяка сменить?
— Только что менял, хватит. Валера чуть подергал удочкой, поплавок проехал по воде.
— Вень, а ты говорил, что и карпы тут есть?
— Есть. Дядя Семен весной вот такого вытащил.
Так то ж весной.
— А что, летом нельзя, что ли?
Строй гусей подошел к пруду и стал опускаться в воду. Все трое повернули к ним головы и увидели Юлю.
— О, мама!
— Встала? — и отвернулись к своим поплавкам.
— Хорошо как сегодня! — ответила Юля.
Гуси поплыли. Они скользили по глади и были похожи на белопарусную эскадру.
— Просто чудо какое-то! — не выдержала Юля.— Да посмотрите же вы на них!
Гуси направлялись в их сторону.
— Рыбу испугают,— сказал Иван.— А ну прогони.
Валерик встал и швырнул в гусей комком земли. Всплеск встал перед флагманским гусем. Тот отвернул. Эскадра сломала плавную свою дугу.
— Недолет,—сказал Валерик и взял другой ком.
— Не надо! — остановила его Юля.— Очень красиво.
И тут на берегу появилась эта страшная старуха. Кое-как одетая, седая, растрепанная, с марлевым узелком в одной руке и палкой в другой. Старуха была чем-то взволнована.
— Надо людей позвать! — бормотала она, топчась на месте.— Надо людей позвать! Людей!..
Четверо испуганно уставились на старуху. А она, обведя всех взглядом, остановила на Юле зоркие, цепкие глаза, выделяя ее из всех,— глаза укоряющие, неожиданно трезвые. Сделала шаг к ней, схватила за кисть по-птичьи сильной, сухой и холодной рукой.
— Ты! — сказала она, забрасывая голову, чтобы видеть Юлины глаза.—Ты!
— Что, бабушка? — чувствуя, что теряет сознание, спросила Юля.
Но голова старухи запрокинулась еще больше, она бросила Юлину руку, взмахнула узелком.
— Людей,— забормотала снова.— Людей!..
— А мы что тебе — не люди? — вскочил Иван.— Вот карга!
Старуха резко повернулась и, нелепо размахивая палкой, словно отгоняя кого-то и судорожно забрасывая голову, ломаясь в поясе, ушла.
— Кто это? — чуть не закричала Юля.— Что с ней? — Жутко веяло от этой страшной всклоченной старухи, ворвавшейся в чистое, радостное утро.
— А, сумасшедшая одна,— охотно рассказывал Венька.— Она давно уже,— успокаивал он,— она с войны такая. Когда деревню бомбили, ее... это... контузило. Она не наша, ивакуиралась с дочкой, а тут немцы. Дочку убило, а она повредилась. Так и осталась в деревне. С узелком ходит — все ивакуируется с тех самых пор,— даже усмехнулся Венька, говоря про эвакуацию.— Избу ей дали, старую — так она окна крест-накрест бумагой заклеила, говорят, от бомбежки...
Юля не могла опомниться.
— Она... всегда такая?
— Всегда. Все ходит, ходит, все будто ищет кого-то...
— Боже мой!..— Но Юлино восклицание относилось уже к чему-то своему, а в глазах как бы повернулись внутрь себя зеркальца...
Иван приметил это и обеспокоенно и подозрительно посмотрел на жену.
— Черти ее принесли, эту старуху! — рассердился он.— Держали бы в сумасшедшем доме!
— Она тихая,— вставил Венька.— Ходит с узелочком, бормочет что-то. Людей все зовет. Только самолетов боится. Сразу садится, голову руками накрывает.
Юля повернулась, пошла.
— Куда ты? — Ивану не хотелось, чтобы жена опять ушла «к себе».— Подожди, я тоже домой.— Встал, смотал леску.
— Пап, мы с Венькой еще половим?
— Да ловите, сколько хотите! — Зашагал, догоняя жену.— Что тебе эта старуха? И вообще — что с тобой еще происходит?
— Ничего, Иван,— успокаивала, уходя от него, Юля.—Ничего со мной больше не происходит. Страшная она очень. Да и напряжена я здесь: будто все время на минном поле, не знаю, куда ступить.
— Пора уже успокоиться.
— Я сама знаю, что пора. Да видишь, как получается...
— Ну так поехали отсюда! — Он догнал жену.— Хватит! Или тебе еще что-то здесь нужно?
— Нет, Ваня, ничего. Можем и уехать.—Теперь они шли рядом.— Я думала, детям здесь хорошо будет: лес, ягоды, пруд, тишина...
— Им-то как раз шума бы побольше.
Дальше был завтрак. Сидели в кухне напротив огромной печи, ели жареную картошку из той же
