фигурки. Цапля (ну прямо живая!) поджала ногу, вытянула шею. Тут и олень с роскошными рогами, и старичок-ле-совичок с хитрющим взглядом, будто подглядывает за тобой, и странная птица, которая вот-вот взлетит.
— Саша, а что, если мы пообедаем на кухне, а сюда переберемся чай пить?
— Конечно!..
Я хотела вымыть тарелки, но Ольгуня запротестовала:
— Чего еще выдумала! Ты гостья. Идем в комнату, за чай примемся.
Она набросила на полированный стол белую скатерть, внесла на подносе чайник, чашки и вазу с печеньем, потом сходила за ватрушкой, переложила ее из бумаги на плоскую тарелку.
— Сейчас мы с тобой...
— Откуда у вас эти фигурки? — спросила я.
— Из леса. Из парка.
— Я не о том. Кто их сделал?
— Природа. Я только сняла засохшую кору и немного наждачком прошлась.
— Замечательно!
— Теперь видишь, как я живу? А то три года работаем бок о бок, а ты ни разу ко мне не зашла.
— Не приглашали.
— И это верно. Мое упущение. Исправлюсь. — Ольгуня налила мне чаю. — Пей, Саша! Видишь, я не одна живу. Сколько у меня лесных друзей... А ведь я тебя специально сегодня позвала, не догадалась?
— Нет.
— Поговорить с тобой хочу, не нравишься ты мне что-то. Не могу смотреть на тебя такую, сердце болит...
— Не могу вас понять... Почему вы заботитесь обо мне? Я чужой для вас человек, а вы...
Ольгуня засмеялась:
— А может, просто подлизываюсь. Одинокая. Умру— некому будет на -могилку приходить. А так, может, Саша Нилова когда заглянет, цветочков принесет,..
Я всегда старалась избегать Ольгуншшго взгляда, а на этот раз сама уставилась на нее. Она не ожидала этого и не успела притвориться веселой.
— Вам плохо?
— Не то что плохо, Саша. Одна... Детей нет. Хотели, а не было, так и лрожили—
Я подумала: а что, если сказать ей, что у меня будет ребенок? Осудила бы без промедления: не замужем ведь.
— Саша, я вот о чем... Тебе надо учиться...
— Хотите и меня, как Грушу в свое время, за ручку водить?
— Не шути, Саша. Начальником ОТК .станешь, поднимешься. Тебе надо посмелее жить, уж больно ты застенчива, все в тень прячешься. А ты на солнышко выйди, на солнышко.
— Интересно,— сказала я.
— Давай вместе подумаем, куда тебе лучше всего поступать. Учиться все равно пойдешь, уж я от тебя не отстану, не надейся.
— Какая тут учеба? — вырвалось у меня. — Ребенка жду.
Ольгуня поставила на стол уже поднесенную было ко рту чашку с чаем.
— Да ты никак разыгрывать меня вздумала?
Я заплакала.
Ольгуня не сказала больше ни слова, подняла меня от стола, повела к креслу, усадила рядом с собой, погладила по голове, склонив к своей груди, ласково, легонько, и сама заплакала.
Наплакались мы вдоволь, а потом я торопливо, сбиваясь, боясь упустить самое главное, поведала Ольгуне
о своей жизни с того самого дня, когда помнила себя.
А в заключение добавила;
— Не везет мне ни в чем. Выхода никакого не вижу...
Ольгуня со вздохом встала, унесла на кухню посуду, сняла со стола скатерть, сложила ее аккуратно, спрятала и уже потом сказала знакомым задиристьш голосом:
— Ночевать у меня останешься. Не отпущу никуда. И не спорь со мной! Вот постелю сейчас — и ложись.
Я смотрела, как Ольгуня стелила мне постель: заменила простыню, наволочку, терпеливо заталкивала легкое одеяла в слипшийся от крахмала белоснежный пододеяльник.
Я несколько раз порывалась помочь, но меня каждый раз осаживали:
— Ты гостья^ не рыпайся!
Обо мне никто так не беспокоился, не угощал с таким радушием и не стелил постель тем более. Только мама. Помню, укладывая меня спать, она всегда пела, похлопывая легонько по спине: «Спи, мой звоночек родной...»
Ольгуня устроилась на раскладушке. Спорить с ней бесполезна.
Хорошо у Ольгуни, уютно, приятно шуршит чистое постельное белье, только мешает непрерывный автомобильный гул. Дом стоит на перекрестке, и машины круглые сутки движутся по двум примыкающим улицам.
А у нас тихо. Окна смотрят во двор. Но почему у нас? У меня. Папа и тетя Ира переехали в свое ситцевое гнездышко. А я вдруг стала бояться темноты, на ночь зажигаю настольную лампу. Раньше свет мешал мне, теперь я в нем нуждаюсь даже ночью.'
— Саша, я хочу тебе что-то сказать. Но только без обиды. Я тебе добра желаю, от всего сердца желаю, слышишь?
Я промолчала, но Ольгуню это не остановило.
— Ты можешь без чужой помощи ложку в руках держать? — спросила она. — Умыться самостоятельно можешь? Заработать на жизнь силы пока что есть?
— Не понимаю вас.
— Понимаешь. Отвечай!
— Могу обойтись без посторонней помощи.
— Я это к чему, Саша... В нашем дворе живет один мальчик, лет ему примерно семнадцать, может, больше. Парализованный. Вывозят его на коляске. Голова набок, руки скрючены, ноги не действуют. Скажи, это горе?
— Еще какое.
— Идем дальше. Тебе позезло, Саша, о войне ты знаешь только из кино и книжек, по рассказам...
— Я же не виновата, что родилась после войны!
— Не кричи, я не глухая. Но какое ты еще суровье, Саша Нилова, сколько еще времени понадобится, чтобы довести тебя до...
— Нормы?
— То-то и оно. Ты молодая, здоровая, совесть у тебя на первом плане. Учиться можешь и будешь непременно, это я беру пл себя.
— Но ведь у меня будет...
— ...Ребенок? Прекрасно! Да еще от любимого человека. Это счастье, Саша, поверь мне, женщине, кое-что повидавшей в жизни. Я знаю, как страдают бездетные, в семьях бывают такие трагедии...
— Да, но ребенок без отца... не справлюсь...
— А ясли на что? Пускай с пеленок привыкает к коллективу.
— И все равно страшно.
— Чего тебе бояться? Ты же не Анна Каренина, чтоб от несчастной любви под поезд бросаться? Тоже мне, еще один крестоносец объявился! Знаешь, что такое крестоносец в современном понятии? Человек придумает себе крест, взвалит на плечи и таскает всю жизнь, и видит только то, что под ногами. И стонет, и чертыхается, и жалуется беспрестанно на все подряд, зануда какая-то, себя терзает и другим жизни не дает. И у тебя свет клином сошелся на любви к этому... типу. Извини, Саша, но иногда на тебя смотреть противно — сутулишься, горбатишься, ходишь как пришибленная. Неинтересно ты живешь, Саша Нилова,
