Я улыбнулась:
— Идет!..
В фабричный клуб одна за другой входят женщины. Двигаются они по узкому проходу, ведущему к сцене, не спеша, вразвалочку, как утки, посматривают то в одну, то в другую сторону — облюбовывают себе места.
Мужчины выстраиваются вдоль стены за последним рядом, будто собираются петь хором.
Сегодня у нас собрание. Особенное. Скорее его можно назвать судом чести: мужа нашей Цымбалючки уличили в воровстве. Мало того, что он украл, и, как выяснилось, не первый раз, мешок шерстяной пряжи, так еще втянул в эту грязную историю паренька по прозвищу «Морячок». Он мечтал поступить в мореходное училище, пришел к нам поработать грузчиком, и вот...
Я пришла пораньше, выбрала укромное местечко у окна, мне все кажется, будто я привлекаю своей располневшей фигурой всемирное внимание.
О моем «интересном» положении на фабрике знают давно. На другой же день после нашего ночного разговора с Ольгуней, когда я вешала на доску в проходной свой рабочий номерок, табельщица вдруг спросила:
— Нилова, тебя можно поздравить?
— С чем это? — не поняла я.
— А это потом увидим: с мальчиком или с девочкой... Возьмешь меня в крестные?
Я прибежала к Ольгуне сама не своя:
— Обо мне все знают!
— Ну и что? — спокойно отозвалась ткачиха. — Я специально рассказала Цымбалючке. А она уже постаралась добросовестно.
Я обиделась. Никогда такого от Ольгуни не ожидала.
Она попыталась успокоить меня:
— Глупая ты, Саша, глупенькая девочка... Тебе ж так лучше. Бабы посплетничают, почешут языки, потом примут твою сторону. Материнство — дело святое. За такое бабы осуждать не будут, а тем более матери.
Ольгуня оказалась права. Я очень скоро почувствовала, что обо мне вдруг стали заботиться, подкармливать даже: то сливки поставят на мой стол, то яблоки, то апельсины принесут, и все это когда меня нет, я не знала даже, кого благодарить.
И в то же время женщины подшучивали надо мной, нисколько не щадя меня:
— Помянете мое слово, Нилова двойню принесет!
Или:
— Не бойся, Саша, ничего. Будет трудно рожать, позвони в ткацкий цех, мы тут сообща покряхтим, поможем.
Только Лиля держалась со мной официально. Зато акты на забракованную пряжу подписывала безоговорочно. Один только раз она заговорила со мной, и то с каким-то угрюмым вызовом:
— Решилась, значит? Отчаянная... Но вряд ли это поможет тебе. Ромка не вернется! Впрочем, его у тебя никогда и не было. Он не женится, пока я этого не захочу. А я этого никогда не захочу.
Я нашла в себе силы спокойно ответить:
— Кстати, Ромка тут ни при чем.
Тонкие полукруги Лилиных бровей взметнулись вверх:
— То есть?
— Твой Ромка никакого отношения...
— Не понимаю,— перебила Лиля.
— И не пытайся.
— Но...
— «Но» у нас с ним не было.
— Как не было? Он всегда мне все рассказывает.
— На этот раз обманул.
Лиля затрясла головой:
— Нет, Саша, нет!
— Да, Лиля, да!..
Я подняла голову и увидела у сцены Цымбалюка. Он то и дело поддергивал брюки: они у него стоят как две гофрированные трубы, не видно, во что обут.
Рядом с ним «Морячок» с покрасневшими глазами. Мальчишка плакал?! Пиджак на нем расстегнут, видна тельняшка, прославленная матросская тельняшка. Как он смел'надеть ее! С репутацией вора его теперь не примут в мореходное училище. Вот дурак! Только-только начинает жить и...
Недавно вот в этом же самом клубе мы слушали лекцию о формировании характера человека. Личность формируется под воздействием среды, коллектива, выявляются отношения к труду, к жизни, к товарищам. Можно ли назвать характер своего рода судьбой?
«Морячок» не родился вором. Он мечтал поступить в училище... Цымбалюк уговорил его перебросить мешок с пряжей через забор, пообещал пай от выручки, паренек не устоял.
Почему-то я стала думать о своей судьбе.
Начинала жить неуверенно и настороженно, как слепой, попавший на многолюдный перекресток: слышала уличный шум, чувствовала солнце и ветер, знала, что перейти дорогу надо именно в этом месте, но ничего не видела! И без чьей-то помощи не могла сдвинуться с места.
А вдруг на моем пути стал бы Цымбалюк, а не Ольгуня?
Перед Ольгуней я в неоплатном долгу. Удивляюсь теперь: как могла жить так скучно, замкнуто, что делалось за пределами фабрики и моего дома, не интересовалась. Весь мой мирок вертелся в кольце: Ромка, Лиля и я, несчастная, никому не нужная. Только эта мысль и занимала мою голову.
Теперь я вхожу в красный уголок, как раньше входила Ольгуня, с бодрыми словами:
«Ну как, бабоньки, жизнь? Все в порядке? Тогда давайте посмотрим, что делается на белом свете!»
Я смотрела на подруг, товарищей по работе со смелостью учителя, который добросовестно подготовился к уроку.
Мир как бы раздвинулся передо мной, стал шире, понятней. И знать все больше и больше стало моей потребностью. Люди идут ко мне с вопросами:
— Саша, а как понять наши теперешние отношения с ФРГ? Простили мы им прошлое, так выходит?
— А почему люди всех стран не могут объединиться в интернациональные бригады, как было в Испании? Чтоб помочь чилийским патриотам прогнать фашистскую хунту?
И я отвечаю! Отвечаю и сама себе не верю, что это я. Поневоле уважать себя станешь.
Политинформатор ткацкого цеха... Не бог весть ка-кпя общественная работа, но если люди обращаются к тебе и верят, что ты поможешь им кое в чем разобраться, узнать, понять, разве это не радость? Помню, Ромка говорил, что главное в жизни — быть кому-то нужным.
Я стала нужной. Я теперь понимаю, почему работницы так льнули к Ольгуне — она связывала их с внешним миром. Сама же слышала, как они говорили, что в газету заглянуть некогда, к телевизору не всегда подсядешь.
Мне надо учиться! Надо... Вот бы поступить в институт марксизма-ленинизма... Но туда меня не примут, там обязательно высшее образование... Высшее образование... Лиля его скоро получит. А почему я не могу? Я же училась куда лучше ее!..
За моей спиной кто-то всхлипнул.
Я обернулась и увидела Цымбалючку. Она съежилась в кресле: локти на коленях, лицо спрятано в ладонях. Места по правую от нее сторону и по левую пусты...
Она клялась, что «ничего такого» за мужем не замечала, но ей не верили. Как можно было не заметить мешок пряжи, ведь это целое состояние! Откуда оно могло появиться у мужа? Она должна была остановить мужа, удержать, спасти, чего бы ей это ни стоило. А теперь вот раскаивается.
Смотрю на нее и вспоминаю, как она хихикала, когда кто-нибудь подносил к ее лицу палец.
