видно, что человек на ней лежит. Но уходить от меня он не.хочет.
— Поговорили раз, и хватит. Если мешаю, скажи прямо.
Он мне не мешал, еще никогда папа не был мне так нужен.
А Ромка?.. У него даже участия ко мне нет! Мы с ним как-то случайно оказались в одном автобусе. Он не мог меня не видеть, делал вид, будто что-то интересное рассматривал за окнами. Меня эго. пожалуй, вполне устраивало. Если я раньше не блистала красотой, то теперь тем более: лицо разукрасилось пятнами, на лбу желтые отметины.
Ольгуня говорит:
— Ты сейчас такая красивая, Саша, томная. Глаза как у мадонны...
Действительно, мадонна...
А папа сказал:
— Ты сейчас точь-в-точь как твоя мать, когда она тобой ходила. Какая-то болваииха посоветовала ей лицо травой намазать, не знаю, как она называется: разломишь стебелек, а там как молоко. Поверила дуре и намазалась, и чуть вся кожа с лица не слезла с мясом вместе. Смотри и ты не вздумай! Само пройдет, наладится.
Мы с ним часто разговариваем по ночам, когда не спится.
Он тихонько зовет меня:
— Сань, не спишь?
— Нет, пап...
— И ко мне что-то сон не идет, а завтра на работе
носом клевать буду.
— Сосчитай до тысячи — уснешь.
— А чего ж ты не считаешь?
— Не помогает.
— А другим советуешь.. Л помнишь, Саня, как мы с тобой под машинку обкорнались и нам от Валентины влетело, помнишь или забыла?
— Помню, папа.
В тот день мама занялась стиркой, а нас отправила в кино, чтобы мы «не мешались под ногами».
Времени до начала фильма оставалось еще много, и папа надумал зайти побриться. В парикмахерской у нас было много знакомых: мама работала дамским мастером. Какая она была ловкая и внимательная! Помню, соберется очередь, жешцииы волнуются, толпятся, а мама выйдет к ним с шуточками и приветливо так скажет: «А ну, девушки, кто на свидание спешит? Сейчас мы эту очередь в два счета раскидаем!»
Ей не надо было объяснять, какую прическу сделать. Посадит клиентку в кресло, поприжимает ей ладонями волосы со всех сторон, прищурится, сожмет губы, потом скажет: «Сидите и не беспокойтесь, сейчас мы сделаем то, что вам к лицу. Если вы, конечно, мне доверяете!»
Ей доверяли. Поэтому к ней всегда была очередь. Я любила войти потихоньку в зал и смотреть, как мама работает...
Папу в мужском зале тогда встретили такими словами:
— Смотри ты, как Серегина дочка подросла! Сколько ей уже?
— Шесть. На тот год в школу пойдет. Она у меня уже читает и пишет. Баловница моя! — Отец прижимал мою голову к своему животу. — Валентина стирку затеяла, нас в кино выпроводила, мешаем.
Отца постригли, побрили, освежили одеколоном. Потом он спрашивает меня:
— Саня, а давай-ка мы и тебя обновим? Стрижку-макатышку сделаем? Голове легче дышаться будет, и волосы гуще пойдут. Давай?
А мне что? Соглашаюсь.
Помню, отца, как больного перед операцией, окружили люди в белых халатах, уговаривали:
— Кто ж такую большую девочку под машинку стрижет?
Отец мне подмигивает:
— Валентина велела. Чтоб перед школой волосы погуще выросли.
Я поддакнула.
— Ну, раз Валентина велела, матери видней.
До сих пор помню, как в моих волосах ножницы лязгали и машинка стрекотала. Я подскакивала на кресле, то смеялась — щекотно было, то вскрикивала — за волос дернуло.
Мама увидела меня, за голову схватилась, а мы с папой заскочили в ванную, заперлись там на крючок и сидели до тех пор, пока мамл не устала «разносить» нас...
— А помнишь, Саня, как мы тебя первый раз в цирк повели?
И это я помнила. В цирке я тогда настрадалась! Вцепилась в мамин рукав, словно тонула. Мне казалось, что гимнасты непременно оборвутся с трапеций, что лошадь сбросит и растопчет наездника, а когда в шар под куполом забрались два мотоциклиста и устроили там бешеные гонки, я сунула голову в мамины колени и так просидела, дрожа, до конца представления.
Сколько же лет мне тогда было? Четыре или пять? Но я хорошо помню тот день. И еще помню, что папа сказал: «Забудь про цирк навечно, ишь позеленела вся от страха. Трусиха. Больше.тебе туда ходу и с» будет!»
Да где там «не будет»!
Уговорила я родителей, и в следующее воскресенье мы снова отправились в цирк. И ладони у меня от волнения потели, и от страха замирала, но даже глаза на этот раз не закрыла, хотя мамину руку терзала, как и раньше...
— Валентина любила цирк,— вздохнул отец. — Да, жизнь не остановишь, дочка. От Ираиды я хотел было вырваться, так ведь она мертвой хваткой. Подкаблучником меня сделала. Но она молодец, хозяйственная, хотя и скуповата. Другой человек деньги легко тратит, а она каждую копейку от сердца отрывает... Я во многом виноват перед тобой, Саня, во многом, но ты уж прости, не будем про старое вспоминать. И не бойся никого, в обиду не дам и с того мерзавца шкуру спущу.
— Не надо о нем, папа.
— Не буду, не буду, раз не хочешь. Я только предупредил, чтоб ты ничего не боялась, всякие волнения тебе сейчас во вред.
Я пообещала не волноваться, а сама думала: «Если бы Ромка хоть на минутку заглянул! Что же с ним такое творится? Думает, потребую, чтоб женился? Ничего я не стану требовать, ничего...»
В больницу меня отвез отец на такси. У гастронома остановил машину, сбегал за шоколадом: «Возьмешь с собой, силы тебе понадобятся».
Прощаясь с отцом, я заплакала, боялась того, что предстоит.
Отец тоже всхлипнул. Мне надо идти, а он не отпускает, обнял, сунулся в шею мокрым лицом, будто искал у меня защиты, не оторвать его.
После мне рассказывали, что он всю ночь просидел в приемном покое. Сначала его уговаривали уехать домой: его помощь-де не потребуется ни при каких обстоятельствах, даже исключительных, потом просто выгоняли. Но отец стоял на своем: «Пока не узнаю, что с дочкой, никакая сила меня отсюда не выметет! На руках вынесете, я окно выбью, а влезу, так что лучше не связывайтесь со мной, не грожьте!»
Таким отца я не знала...
У меня родился мальчик, мальчишечка. Сыночек мой черненький, горластый, я его пс голосу узнаю. Няня шутит: «Он у тебя певцом будет, басовитый мужичок!»
Какое это счастье — держать на руках своего ребенка! Прижмешь к груди и чувствуешь, как через его тепленькое тельце в тебя вливаегся радость. Все былые беды не беды уже, о них можно рассказывать только с улыбкой.
Я назвала сына Сережей в честь папы, порадую старика.
Сын тянул молоко жадно, с присвистом, с причмокиванием, наслаждался. Чадушка моя, мужичок ненаглядный, жизнь моя! Я сейчас богаче всех на свете. И счастливей...
Груша передала мне розы «от всех наших баб». Всем молодым мамашам приносили цветы, но розы были только у меня.
В палате говорили о мужьях, о любви, о том, чей муж кого хотел — мальчика или девочку, выглядывали из окон — молодые отцы вытоптали под окнами полянку.
