Тогда Лиля спросила, понимаю ли я значение слова «тупой» применительно к человеку и почему иногда называют не просто дураком, а круглым дураком, если хотят усилить последнее слово? Круглый. Ни уголков, ни шероховатостей хотя бы. Даже крохотная мыслишка не задержится, скатывается, как капля дождя со стекла. И заключительный аккорд:
Я читала, не помню сейчас где. Там сказано об одной девице, будто мозги у нее в бюсте. Никаких извилин...
Я выслушала все это молча. Когда Лиля «выдохлась», я сказала:
— Или ты сейчас же подпишешь акт, или...
— К главному инженеру побежишь?
— Пойду. Не жди, чтоб я потакала бракоделам! Постыдилась бы говорить об этом. Ты еще институт не закончила, а тебе доверили работу сменного мастера! Так цени это и болей за честь фабрики! Ты ведешь себя как девчонка, которая понятия не имеет, что означает для фабрики выпустить некачественную продукцию! Подпиши акт, последний раз говорю, Мурашина!
Лиля вдруг часто-часто заморгала, шмыгнула носом, склонилась над актом, подписала его и швырнула так, что он упал на пол. Я подняла акт и вышла из кабинета.
У Лили удивительная способность портить мне настроение. Оно у меня и без нее подавленное было — от сегодняшнего сна не успела опомниться. Снилось, будто я надумала умереть, специально для этого простужалась, вышла во двор к доту, сняла сапоги — будто зима была, снег вокруг, и постояла на снегу босая. Все я рассчитала заранее: к вечеру у меня поднимется температура, начнется воспаление легких, лекарств принимать не буду, и конец. Никаких терзаний, никаких сомнений. Отчетливо виделось, как я вошла к себе, вымылась под душем, переоделась во все лучшее и легла умирать. И вот я лечу куда-то вместе с кроватью, как принцесса из кинофильма «Старая, старая сказка», хочу за что-то схватиться, но вокруг пустота. Кричу: «Мама, не хочу умирать, спаси меня!» И просыпаюсь...
Хорошо, что этот бред мне только приснился...
Сегодня наша фабрика как потревоженный муравейник— в газете появилась статья о нас иод названием «Крючки и автоматы».
На работе мне первой встретилась Цымбалючка:
— Слыхала новость? Про нашу фабрику в газете есть!
Груша промчалась мимо нас, крикнув на ходу:
— Пропесочили, вот это дело!
Представляю, как ткачихи ждут обеденного перерыва. Признаться, и я жду его с нетерпением: одно дело прочитать дома про себя, другое — в коллективе да разобрать ее всем вместе.
Я приготовилась к этому своеобразному занятию заранее. Убрала со стола все лишнее, положила газету статьей кверху, рядом блокнот и ручку: вопросы записывать.
Женщины одна за другой входили в красный уголок, подсаживались к столу и сразу же доставали украшения: цепляли серьги, брошки, кольца. Каждая, прищурив глаз, пыталась увидеть себя в карманном зеркальце и оценить. И смешно, и радостно: всем хочется быть нарядными, красивыми, возраст здесь не в счет.
Но почему я до сих пор не купила себе перстенька хотя бы или брошку? Куплю при первой же возможности и буду приносить на фабрику. Как все... Нигде же, кроме фабрики, не бываю. Наши ходят в культпоходы какие-то, на выставки и в театры. А почему я живу как старый, усталый человек? Один только раз за два последних года в театре была, и то Олег Семенович пригласил. Правда, я читаю много. Но разве этого достаточно, чтоб много знать?
Послышался плач, женщины повскакивали с мест. Закрыв лицо ладонями, покачиваясь как от зубной боли, плакала Валерия Ивановна.
Все к ней:
— Что случилось? Да открой же ты лицо!
Ей подставили стул, кто-то протянул носовой платок. Она вытерла им глаза и нос и заплакала снова. Но уже тише.
— Господи, не томи ты нас, Ивановна, скажи!
— Командир... Где сынок служит... письмо прислал... Благодарность за сына...
Женщины разом вздохнули.
— Ну и напугала до смерти! Радоваться тебе надо, гордиться, а ты слезы льешь, чудачка!
— Так ведь... — Валерия Ивановна всхлипнула.
— Вот тебе и ведь!..
— Товарищи! — сказала я негромко. — Времени у нас с вами не так уж и много, а статья...
Я не могла не порадоваться тому, как все сразу стихли, повернулись ко мне с готовностью, с интересом, и только когда я дочитала статью до конца, заговорили все сразу, перебивая. друг друга. Вспомнили молодого человека в куртке канареечного цвета: он немногим больше недели огоньком мелькал в цехах, ко всему присматривался, прислушивался, и увидел же! Мо-ло-дец!
Да, верно, уровень механизации у нас составляет всего лишь сорок восемь процентов. На фабрике все еще много ручного труда. Есть крючники, как когда-то еще на демидовских заводах. Зацепит подвозчик крючком ящик с пряжей и тащит его к тележке, железный ящик трется о цементный пол — музыка! А пылищи сколько!
И про цехи в статье сказано верно: тесно, душно, проходы забиты ящиками, в которых передается продукция от операции к операции. Потолки низкие, вентиляция давно устарела, поэтому часто можно видеть, как под вытяжную трубу подбежит кто-нибудь, подышит открытым ртом, как пловец, вынырнувший из воды, и снова мчится к своему рабочему месту.
Новички на фабрику идут неохотно: стара больно!
Но вот чего не увидел корреспондент: кто пришел на фабрику, не уходит, привыкает как к родному дому. Наверное, это можно назвать любовью к своей фабрике.
Если бы, скажем, наши колористы работали спустя рукава, разве появились бы прекрасные ткани — «березка», «космос», «комета»?
И еще наша старая фабрика первая в стране освоила производство нетканых материалов, уже выпустила целую радугу костюмной шерсти в рубчик — синего, голубого, коричневого, зеленого и песочного цветов. По внешнему виду ткань эта похожа на трикотаж, поэтому ее и назвали трикотином.
— Да, умеет видеть газетчик,— сказала Валерия Ивановна. — И за такое короткое время. И все правда, хорошо копнул...
А толку? — возразили ей. — Все так и останется: и крючники, и духота, и теснотища.
От двери послышалось:
— Обещали реконструировать фабрику, да так и...
— А кто возьмет на себя эту смелость? — спросила молчавшая до сих пор Ольгуня. — Переоборудовать — значит, надо нарушить конструкцию, резать балку или подпору. А здание-то строилогь еще при царе Горохе! Рухнет — и поминай как звали. Если, скажем, приспособить автокары... Для них пролеты нужны. А у нас и так повернуться негде. Подвесные дороги? Не получится. Потолки низкие, техника безопасности не даст.
• — Так зачем же тогда острая статья, если все останется как и было?
— Статья нужна,— сказала Ольгуня. — Кое-кто почешет затылок. Может, скорее начнут строить новое помещение, обещали же. Современное, по последнему слову техники, а нас под склад. Пока будем работать, как работали до сих пор. Надо использовать старую фабрику сколько возможно. Мы же не выбрасываем старое платье, пока не купим новое? А новое заработать надо.
Цымбалючка громко вздохнула:
— Вот что обидно: мы тут, а молодняк идет на новые фабрики, наслаждается там, а мы... хранители музея.
Когда работницы разошлись, Ольгуня сказала мне:
— Ну как, Саша? Интересно, правда? Ты вроде стерженька, вокруг которого жизнь вращается. Втянешься! Люди уважать тебя станут больше, чем раньше, ты же им на многое глаза откроешь.
— Я сама ничего не вижу.
— Давай уточним: не видела. И будем считать, что это уже в прошлом. Идет?
