Заваливали нас передачами. То, что не принимали «законно», передавалось «контрабандой». Мы выбрасывали из окна веревку, как леску в реку, внизу ее привязывали к пакету или сетке, а мы выуживали.
Я боялась расспросов. Часто думала о Ромке, в больницу я не ждала его. Не надеялась, что придет. Да и нужен ли он мне такой, ненадежный?!.
Но когда меня выписали из больницы и я следом за медсестрой, которая несла Сережу, вышла в приемный покой, мне показалось, будто среди ожидающих мелькнуло Ромкино лицо. И сразу ноги мои отяжелели, не оторвать их от пола, кажется.
Но это был не Ромка. Мне просто хотелось, чтоб он был. Меня ждали папа и тетя Ира.
Отец бросился к медсестре, обнял ее, прослезился, сунул что-то в верхний кармашек халата, взял внука на руки, взял осторожно, бережно, повернулся ко мне.
— Спасибо, дочка, от отцовского сердца спасибо, что Сергеем назвала. Думал, что род Ниловых кончился, а видишь, вон он, еще один Сергей Нилов на свете есть! Ничего, вырастим... Поздравляю, поздравляю, дочка!
Тетя Ира обняла меня и, поддерживая, повела к выходу.
— Ну вот, Санюшка-голубушка, все и обошлось. Хорошо обошлось. Ты не забудь, что я за внучонком смотреть буду. Кончится твой декрет... Своего-то у меня нет... А теперь есть Сережка, хватит нам одного в семье. Миленький парнишка такой, сладенький, я заглядывала... Ты мне рублей тридцать дашь в месяц, и хватит. Няньки чужие знаешь как дерут? Еще и корми их вдобавок. А я по-родственному. Мне и тридцатки хватит, обойдусь.
Я засмеялась. Тетя Ира верна себе.
— Ну вот ты и повеселела, Санюшка-голубушка, а то прямо смотреть на тебя жалко было. Уж как мое сердце по тебе изболелось, ты не представляешь. Осторожненько, смотри под ноги...
Ветер не выпускал нас на улицу, швырялся оранжевыми листьями.
Нас ждало такси. Шофер ходил вокруг машины и ногой бил по колесам: пробовал их надежность. Увидел нас, предупредительно открыл дверцу.
Папа велел тете Ире сесть рядом с шофером, передал ей ребенка, наказал:
— Смотри не дави его, держи полегче! — Потом вернулся ко мне, взял под руку. — Давай постоим. Отдышись, дочка, спешить нам некуда, ребеночек в тепле, транспорт под рукой, постоим... Ветрюган какой поднялся, а? Насквозь продувает, будто на тебе не пальто, а накомарник какой. — Он подвел меня к стене, стараясь собой защитить от ветра. — Не замерзла, Саня? Тут не только человек, листья сплошь в ознобе. Гляди, какие они хилые стали! Повыжала осень из них все соки, пожелтели, точно малокровные. А ведь живут! Отмирать кому охота? Вот и цепляются за веточки своими кореш-ками-ручишками, воюют с ветром. И будут воевать, пока совсем из сил не выбьются. И человек вот так. Кого хочешь спроси: жил он в покое да безмятежности хоть год какой? До школы разве что... Отдохнула, Саня? А теперь к машине, не спеши только, не спеши, милая...
Мы въехали в распахнутые ворота. Нашу машину окружили люди, почти у всех в руках цветы. Да это же наши, фабричные! Тут и Ольгуня, и Валерия Ивановна, и Груша. И даже Цымбалючка пришла. Теперь она называет себя соломенной вдовой. Рядом с ней стояла голубая детская коляска, из которой выглядывал плюшевый медвежонок с голубым бантом на шее.
Я представила, как женщины советовались и спорили, что лучше всего купить для меня, для моего маленького. Я даже не подозревала, сколько друзей у меня.
Дома у меня не повернуться, тесно, шумно. Но Сереже этот шум не мешал, он даже и не шевельнулся, когда Ольгуня достала его из одеяльца и переложила в кроватку. Эту деревянную кроватку с манежем папе вручили наши соседи: «Ваш подрастет, еще кому дадите». В этой кроватке не один младенец из нашего дома вырос.
Одно меня беспокоило: чем стану угощать гостей?
Но волновалась я напрасно. На столе появилась «скатерть-самобранка»: тут были и уже открытые две банки шпрот, и нарезанные колбаса и сыр. А кто-то ухитрился принести горячую картошку, ее поставили на стол прямо в кастрюле, сняли крышку, и задымился парок.
Папа критически оглядел стол и скомандовал тете Ире:
— Ну-ка, жена, теперь ты развернись: все, что есть в печи, на стол мечи!
Я засмеялась радостно, облегченно: хорошо-то как!
Когда все, хоть и с трудом, уместились за стол и тетя Ира принесла пироги, папа взял меня под локоть, шепнул:
— Выйди-ка, Саня, на минутку. Этот... твой... от самой больницы нас сопровождает. На лестнице торчит. Может, впустим?
— Нет!
Отец легонько погладил мое плечо.
— А ты не горячись, Саня, не горячись, мало ли чего в жизни бывает? Отец он все же твоему ребеночку.
— Какой он отец?
— Ничего, дочка, ничего... Выйди все ж. А там решай сама, тебе видней. Выйди, человек ждет!
Он повел меня к двери.
Ромка сидел на лестничной площадке, курил. Рядом с ним стоял самокат с красными колесами. Он скорее почувствовал, чем увидел, как дверь открылась, неловко вскочил, споткнулся о самокат, бросил под ноги горящую папиросу, наступил на нее, растирая, и улыбнулся с закрытым ртом.
Я не могла заставить себя улыбнуться ему в ответ, не смогла шагнуть навстречу: поняла вдруг отчетливо, что не люблю его больше, хотя сама еще не верю в это. Я копалась в своем сердце, как в пустом кошельке, зная, что ничего там нет, и все же на что-то надеясь.
Но когда Ромка поднес к лицу правую руку, призвал на помощь нашу детскую игру, я заложила руки за спину и крепко сцепила там пальцы. Никогда я так прямо и независимо не смотрела Ромке в лицо.
Он все понял.
Я стояла на лестнице до тех пор, пока не стихли его шаги, не хлопнула внизу дверь. И странно: я почувствовала облегчение.
А меня уже звали, без меня не могли обойтись:
— Са-ша-а!..
