— В жизни маузеров не видел, — сказал Николай ласково.
— Увидишь еще.
— Ты мне продай его, Митрофан Романыч, я тебе два литра спирта дам!
— Чего? — изумился Митрофан. — Видел? — он обернулся к отцу Федору. — Иди, парень, баб смотри!
— Да успеется. Ну пять литров, а?
— Иди от меня, я сказал!
— Да что тебе им делать, продай, а? Митрофан Романыч!
— Уйди, я тебе говорю! — Митрофан огляделся, чем бы кинуть в парня.
— Ну хоть покажи!
— Да ты бес! — вдруг сказал отец Федор. — Ты его, Митрофан, высеки!
Николай отошел в сторону и крикнул из темноты:
— Ну десять литров, и попу два, а?
Заиграла музыка.
На экране появилась красивая молодая девушка, и стрелки заревели.
Николай протиснулся в первые ряды, лег на снег у самого телевизора. Рядом с ним мужик, не отрывая взгляда от экрана, отпил шумными глотками из кружки и откусил мясо.
Девушка на экране сняла платье, оставшись в ажурном белье, и стрелки заревели второй раз. Кто-то в задних рядах выстрелил:
— Да тише вы, черти, не видать ничего!
Толпа загоготала.
Появилась вторая девушка, она тоже разделась и подошла к первой. Мужик, сидевший рядом с Николаем, перестал жевать.
Девушки поцеловались, стали ласкать друг друга.
Пятьдесят голов замерли на вытянутых шеях. Стрелки сидели, затаив дыхание, забыв про мясо и спирт. Николай отобрал у мужика кружку и глотнул. Утершись, схватил зубами пригоршню снега. Мужик не выдержал, подбежал к самому телевизору и поцеловал голую женскую задницу на экране. Стрелки взорвались хохотом.
— Ну, Путятин, ну казак!
— Где ж вы ходите, голубушки, здесь я, здесь, идите ко мне, милые! — закричал Путятин, снова поцеловал экран и стал пританцовывать у телевизора под музыку. К нему присоединился еще один, потом еще…
— Митрофан Романыч, батька, да где ж ети бабы есть? Веди нас туда, все как один пойдем! — закричал кто-то.
— Не дойдешь, потому как то в Америке! — ответили ему.
— Врешь! Мы с Митрофаном Романычем и Америке войну объявим!
— Эх, где та Америка, братцы? Да есть ли она вообще на этом свете?
Кто-то запел высоким, красивым голосом. Остальные подхватили разом, грянули старую казачью песню…
Митрофан, отец Федор и Сафронов сидели в палатке. На ящиках, застеленных кошмой, стояла водка, рюмки, закуска, лежали апельсины.
— Вверх на пятьсот километров никого нет, — говорил Митрофан. — А дальше — не знаю. Однако все может быть. Дам я тебе пять своих людей…
— Зачем?
— За моей долей присмотрят, да и мне спокойней будет… — Митрофан выпил водки, подышал. — У меня, Александр, забот хватает. Войско кормить, одевать — деньги нужны! Я за каждый патрон по рублю плачу. У кого семьи — семьям тоже деньги нужны. Костя Гордиенко алмазный прииск разбил, а там человек верный, обещал мне всю приисковую казну сдать. Опередил Костя. Совсем озверел, убийца стал страшный. Никого не щадит, собака! Поймаю, повешу! На двадцать миллионов товару взял! Из-за него уже месяц кутерьма по всей тайге… Эх, я бы на эти деньги пушки купил, вездеходы…
— Не боишься, Митрофан Романыч, поймают тебя? — спросил Сафронов.
— Я отбоялся уж давно, а ловить меня поздно, меня убьют, другой сыщется… Или нет? Или бандит я, по-твоему?
— Зла от тебя мы не видели, — ответил Александр. — Может, ты и прав, не знаю пока. А человек ты вроде честный, но хитрый!
Митрофан улыбнулся. Отец Федор разлил водку по рюмкам. Чокнулись.
— Как повелось здесь, так пока и будет! — заговорил Митрофан. — Хлеб, винтовки и спирт. У кого они есть, тот и хозяин!
Снаружи все стихло вдруг, и пятьдесят голосов грянули разом:
— Ура батьке! Слава!
— Прощайте, ребятушки! — сказал Митрофан.
Андреевский флаг бился на ветру. Оба войска стояли в походных колоннах.
— …Дай Бог свидимся, а что случится, на Лену уходите, там я буду и вас всех под защиту возьму! С Богом!
— Прощай и ты, Митрофан Романыч! — отвечали ему из отряда Сафронова.
Стрелки из обоих отрядов прощались между собой, и вдруг все зашевелилось, упряжки стали разъезжаться и, затянув одну и ту же песню, отряды разошлись, одни вправо, другие влево. И стало тихо, только вытоптанный снег и угли от костров…
Солнце. Ясный морозный день. Караван, упряжка за упряжкой, выбирался из глухой тайги на холм. Впереди, в песцовой шубе, якут Андрей Потемкин, на голове его красный атласный платок. За ним нарты Сафронова. В середине каравана ссутулившийся Лазарь. В конце так же спиной полулежал Николай, смотрел назад, но теперь за ним был не пустой след, а в хвост шла упряжка Махотина. Филипп Ильич изредка поглядывал на парня, Николай улыбался…
Солнце вставало над горизонтом. Собаки тяжело вытаскивали нарты из тайги на холм и останавливались передохнуть.
Сафронов встал на нарты, поглядел в бинокль. Рядом с ним встал Махотин и, достав свой бинокль, стал тоже смотреть.
Сафронов опустил бинокль, с удивлением оглядел его:
— Это кто ж такой? — спросил он громко. — Какой такой стратег?
— Это комиссар Махотин, — весело ответил Николай. — За Советскую власть нас будет агитировать!
Махотин опустил быстро бинокль, озираясь на смеющихся мужиков.
— Увидели чего-нибудь? — серьезно спросил Александр.
— Так, ничего, чистенько, — так же серьезно ответил Махотин. — Можно идти.
— Ну спасибо… — и Сафронов дал знак трогаться.
Вечер. Заходило солнце. Караван спускался с хребта в долину…
Черное небо, звезды, караван двигался по фиолетовой снежной пустыне, среди чахлых елей…
Караван шел руслом реки, повторяя все ее изгибы. Ветра не было. От людей и собак отваливался пар, замерзая тут же. Вдруг собаки залаяли куда-то вправо. Погонщики взялись за оружие.
За поворотом на одинокой сосне висел человек. Он был в черном полушубке, шапке, за спиной ружье. Руки его не связаны, прижаты по швам, а на груди пришита фанера. На фанере крупными буквами написано
