Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

строки

Тишина тишину сторожит[317].

Я зашла к ней сегодня только предупредить, что заболеваю, ложусь и что ей принесут от меня всякие вкусности. Она обещала придти навестить меня.

Дров по-прежнему нет, а паспорт – после того, как Конторович добыл всякие бумажки – опять без движения лежит у той же Радзинской[318].

По дороге домой купила ей две тарелочки и зеркало.

26 /XII 41 Лежу пластом. NN не пришла – не больна ли она?

27/XII 41  Ее нет. Уверена, что она больна.

2 8/XII Пришла NN, нарядная, красивая. Слава богу, я уже немножко починилась, а то совсем глупа была. Она, оказывается, тоже была больна – животом. Похудела. Кругом в комнате стояла галиматья, так что я только смотрела на нее, а говорить не удалось почти.

В их дом привезли наконец дрова. Но еще неколотые. Ух, как я рада.

29/ XII Сегодня письмо от Лели Арнштама, из Алма-Ата.

Убит Михаил Яковлевич Розенберг[319].

Я знала, что так будет.

Я гибель накликала милым, —

это она про меня написала[320].

30 /XII 41 Вчера NN сидела возле меня часа четыре. При ней пришла Рина Зеленая, которая до этого изливалась мне в любви к ней. NN пригласила ее с Тихоновым на сегодня слушать поэму[321]. Когда я стала сетовать, что не смогу тоже придти, NN очень сердилась – говоря, что я уже тысячу раз слыхала.

Сегодня она была тоже. Чувствовала себя как-то не в своей тарелке, жаловалась на озноб. Но в комнате, говорит, уже совсем тепло. Пожаловалась, что вчера там состоялось какое-то собрание, на котором она не была, но вечером все к ней заходили и пересказывали гадости: писатели уже обличали друг друга в краже продуктов, жульничестве и оргиях.

– «Ко мне пришла совершенно пьяная Раневская, актриса, топила мне печь… Ах, все ко мне врываются… Впрочем, она показала остроумие довольно высокого класса. Хозяйка, кокетничающая интеллигентностью, спрашивает у нее:

– Скажите, вы фаталистка? – Нет, я член Союза Рабис»[322].

Я попросила ее перечесть «Я именем твоим». Она перечла и сказала: – «Вторая строфа тут плохая. И по звуку и вообще плохая. Не нужна эта развернутая характеристика»[323] ^.

Сегодня она была очень красива, и я впервые заметила, что челка подчеркивает татарский склад ее лица: челка выглядит немножко как «русская стрижка».

Заговорили о Бунине. Она не любит его стихов, чему я рада, так как не люблю их тоже.

– «Вялые стихи, обо всем на свете, рассчитанные на академическую благовоспитанную публику. Сокровищ в них не ищите – как у Случевского или у Полонского или у Анненского[324]). Строки «Нет ничего прекрасней, чем радуга оконченного страдания» (я переврала. – Л. Ч.) – я считаю самым лучшим, что было сказано в двадцатом веке[325].

Поэты 90-х годов погибали от безвкусицы эпохи, не в силах были ее побороть, а Бунин был вполне удовлетворен своей эпохой. Когда при нем появился Блок, повеял новый ветер, он надел наушники, напульсники, набрюшники, думая, что так и должен вести себя классик. Очень глупая позиция».

Она ушла, заторопившись: Тихонов и Зеленая сегодня придут ее слушать.

Вчера я прочла ей «10 мая». Мне кажется, ей не понравилось. Она сказала: «Здесь у вас что-то новое, какой-то новый звук… Что ж, меняйтесь, меняйтесь»[326] .

1942

3/I 42 Вчера она пришла днем. Я вчера была несчастная, и потому она так добра была со мной.

«– Когда я вас долго не вижу, я опускаюсь. Правда, я заметила» – сказала она.

Потом показала мне «Поэму Горы». Я читала ей вслух. Меня поразила неуловимость этой вещи, ее безобразность, бескрасочность: слова, слова, очень убедительная интонация, а для глаз, для воображения никакой пищи.

Я всё это изложила.

– «Да, да, вот так все поэмы. «Поэма Воздуха» мне больше нравится, но та совсем заумная. А эта меня раздражает: говорит гора – без конца. И потом: какая злая вещь. Ей кто-то изменил, так она весь мир ненавидит… Нельзя же! А вы заметили – посередине – звучит Пастернак, но какой странный, не пастернаковский. Пастернак без щедрости, без детскости, без доброты…»[327])

Сегодня я забегала к ней утром, сговориться насчет вечернего посещения врача. У нее теплее, и в углу – дрова. Но немного их.

Разговор о Тимоше[328].

Вечером она зашла за мной. Принесла Жене парашютиста[329]. Мы пошли к хирургу, оттуда на почту – писем нет – оттуда заглянули к Нечкиной – не застали, я проводила ее домой, она очень задыхалась на лестнице, потом сразу легла (как всегда) и закурила.

Мы разговаривали о Ленинграде; я сказала, что переменила четыре квартиры, и спросила, сколько она. Она перечислила

На Выборгской (у Срезневских).

На Фонтанке, дом Шереметевых.

Москва – с В. К. Шилейко, в Зачатьевском.

Фонтанка, 18 – с Ольгой.

Сергиевская, 7.

Казанская – с Ольгой.

Фонтанка, 2 – с Ольгой[330].

Мраморный дворец (квартира В. К.; они уже разошлись, он уехал в Москву).

Фонтанка, дом Шереметевых.

Последовательность я, кажется, спутала.

3-4/I 42

На чужой земле умирать легко.
Чужая земля не держит
Ни во ржи васильком, ни в окне огоньком,
Ни памятью, ни надеждой.

Только жить нельзя на чужой земле.
Недаром она чужая.
Глянь, звездами вовсю разыгралась во мгле,
О горе твоем не зная.

Ташкент[331]

5/I 4 2 Пришла к ней вечером. Она лежит. Голова кружится. Я уговорила ее измерить t°– 37,2. Но ни кашля, ни насморка. Только бы не легочное что-нибудь. Я была послана пригласить в гости Штоков. Исидор затопил печь, О. Р. сварила картошку и компот, – вскипятила чай. Они привели с собой своего друга, режиссера – его прекрасный, живой рассказ[332].

6/I 4 2 NN лежит. t° 36,8. Обедать ходила.

Очень грустна. Я поила ее чаем с принесенными бутербродами. Завтра принесу ей продукты – но, боюсь, тогда кончатся уже у нее дрова. Сегодня постараюсь раздобыть обещанный Юфит уголь[333]. Я прочла ей стихи. «На чужой земле».

– Прочтите еще раз.

Прочла.

– Прекрасные стихи. Замечательные.

От смущения и счастья я убежала к Волькенштейнам. Когда вернулась, она сидела на постели и повторяла мои стихи.

– Сядьте. Слушайте.