Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

пойдешь.

Братское чувство, хочется обнять его и плакать. Усталые, строгие мальчики.

Рождение NN. Я не пошла – не хотелось. Она тревожно звонила. Я была утром 25-го: Раневская подавала ей картошку, духота, полутьма. Тяжело это. NN сказала мне, что Люба Стенич очень зовет в Алма-Ата, а потом, через несколько фраз сообщила, что Раневская едет на днях… Потом она рассказала мне, что к ней приходил художник с рисунками к книге:

– «Холмы Павловска, решетка Летнего Сада… Скамейка в Павловске и парочка… Это что же? Это значит – я с парнем сижу?..

Я сказала: только через мой труп. Стихи серьезные, время тоже, а это что же? Рождественский какой- то, «Окно в сад»»[528]).

Она видимо была сильно взволнована этим и поручила мне пойти к Тихонову. Я пошла. Он согласился. Ему все равно.

Вчера вечером, полумертвая от боли в ногах, я пошла к NN. Сначала не застала ее – сидела у Тараховской – потом она пришла, провожаемая Раневской. Мы остались одни. Обе были вялые, хотя NN красива и приветлива. Подавлена событиями. Сказала:

– «Я пишу сейчас какие-то противные строфы… Нарочно стирала целый день, чтобы не писать, но ничего не сделаешь: пишется».

Прочла мне письмо от Н. Харджиева – ответ на ее письмо. Оказывается она ему написала – в утешение – «не теряйте отчаянье»[529].

Дала мне прочесть номер «Литературы и Искусства», где статья Кетлинской о Ленинграде (кокетливая и лживая) и отчет о собрании Ленинградских писателей в Москве. Среди имен – имя Г. М. Значит, жив. Значит, загадка 21–22 июня 1940 г. будет когда-нибудь разгадана. Спасибо судьбе и за эту жизнь[530].

25-го – седьмая симфония[531]. Духота, много ленинградцев. Завывание каждого инструмента гнусным маршем – бьет, как било падение каждой страны.

30/VI 4 2 С трудом выбрала время, пошла вечером к NN, не была два дня.

Через пятнадцать минут разговора вошла Раневская:

– NN, вы не передумали идти в парк?..

– Нет.

Поднялась и ушла, не извинившись.

Что это? Нарочно, или просто небрежность? Ведь она такой вежливый человек, может ли она не понимать, что это невежливо?

За что?

По-видимому за то, что я очень сильно ее люблю. Со мной всегда так было, всегда. Если сильно люблю – меня непременно унизят.

Вкрадчивая мягкость Раневской.

Сегодня упала с крючка клетка с попугаями, открылась и попугаи улетели. Люша еще надеется, что они вернутся, а я нет. Очень жаль мне их, веселых, зеленых – и, и кажется, это дурное предзнаменование.

NN очень взволнована отсутствием гранок, неплатежом денег и Египтом [532].

1/VII 42 Внезапно под моим окном – прилетевший из Алма-Аты и летящий в Москву – Леля[533].

Товарищ юных дней.

Мы не видались год, а до этого – очень редко, годами – и я думаю не так, как он – но он навсегда свой.

Верно, нельзя уже потом любить людей так, как любишь в молодости. Новых уже «душа не принимает».

Его рассказ о гибели М. Я. Розенберга.

М. Я. и других комсомольцев взяли, начали было учить разбирать пулемет и на пятый день обучения послали в Стрельну – десант. Немцы расстреляли транспорты прямой наводкой из артиллерийских орудий.

Больница – через три метра – мертвец на носилках.

Новое военное кладбище – палки, палки, палки с именами.

3/VII 42 Моя болезнь. Надежда Яковлевна Мандельштам.

В ней всё привлекательно, интересно, умно; одно только смущает меня – ее желание во чтобы то ни стало быть заместителем бога на земле, римским папой.

Дважды заходила NN – не специально, а от Н. Я. Прочла «новые строфы» – ах, какие! Отповедь «вязальщицам» всех мастей и оттенков.

Какая есть![534]

Вчера пришла после лазарета, где выступала в палате. Читала там любовные стихи из «Anno Domini».

– «Ко мне подошел один раненый, спрашивает:

– Скажите, это правда, что вы когда-то стояли во главе одного направления?

– Да, говорю, правда. Акмеизм.

– А Есенин тоже с вами был?

– Нет, это позже, это уже имажинизм.

– А теперь ничего такого нет?

– Нет», – и проследовала.

9– 11/VII 4 2 Помирала. В общем это было бы дельно и своевременно. Однако глупо не увидеться с Шурой и не передать ей Люшу. В бреду

И твердые ласточки круглых бровей, —

и слезы[535].

Приходила NN. Ей заплатили 800 р. – только. Теперешней обложкой она довольна. Изъяты три стихотворения: «Всё это разгадаешь ты один», и… ой, забыла! «Август 1940», «Лондонцам»[536].

Получила телеграмму от В. Г., что посылка дошла!!!! Вот. А она спорила, не хотела посылать «мертвому».

Светлана Сомова заходила к ней с каким-то дурным разговором: что она может ехать, но пусть знает, что опасно. К чему? Ведь запрещать умеют и без разговоров, когда надо [537].

Впрочем, никто не поедет.

1/VIII NN навещала меня раза четыре. Приносила цветы.

Иногда у Хазиных ее ждала Раневская, и тогда она торопилась. Но чаще сидела долго.

Страшный рассказ о Муре. – «Теперь я знаю, что видела убийцу»[538] .

Сводки.

Сердилась на меня, если я пыталась сесть: «Ну что ж, хотите умирать – умирайте».

В эти же дни, от Над. Як., от Браганцевой чудовищные рассказы об интригах Раневской. [Вырвана почти целиком страница – осталось четыре строки. – Е. Ч.] Все вздор. NN больна. 39,7. Подозрения на брюшняк. Это как новое направление в сводке. Неужели она от меня заразилась.

[Вырваны две страницы. – Е. Ч.] Я позвала Надежду Яковлевну, Евгения Яковлевича и Лиду. Надо сделать всё, чтобы как можно скорее отправить NN в санаторий, в Дурмень, а за этот месяц подготовить ей возвращение не на Маркса, 7.

Обе операции крайне трудны, ввиду того, что нету папы, нет Толстого; Лежнев, несмотря на прямой выговор из ЦК, ничего для NN делать не станет; с комнатой будет крайне трудно, так как NN столько раз отказывалась от предложений Совнаркома. Это будет трудно, однако и то, и другое сделать необходимо. Я живу в мрачном предчувствии беды. И – не могу встать!

22/VIII 42 NN третьего дня уехала в санаторий.

Н. Я. прочла мне новые вставки в «Эпилог». Не отпускает ее поэма, нет.

Очень мне хочется навестить ее в Дурмени. Да не знаю, удастся ли.