— Произошел такой инцидент, — усмехнулся Чекулаев. Ему было приятно волнение старшего мастера, и он уже представлял, как сегодня перед сном, смакуя, расскажет Федору, что Бабурин завелся из-за собрания и едва не приложился об лед.
— Был и другой инцидент, — покосившись на улыбающегося Чекулаева, жестко сказал Бабурин. — Не забыл аварию?
Усмешка исчезла с лица Чекулаева, он зачастил скороговоркой:
— Как забыл! Я вам безо всякого всего скажу, Василь Гаврилович, я не чурка какая с глазами, я доброту вашу помню…
— Плохо помнишь, — оборвал его Бабурин. — Думаешь, нам с Михаил Михайловичем да старому завгару легко было тебя почти из казенного дома на поруки вытаскивать?.. А с родственниками потерпевшей договариваться? А ГАИ? А адвокат?..
Та история и мечта Чекулаева снова получить водительские права были крючком, на котором он сидел, и Василий Гаврилович проверял, не ослаб ли крючок.
— Да разве я не понимаю!
— Если бы понимал, не молчал бы на собрании. Самодеятельность-то цеховую кто фактически создал? Ты. И цветомузыку в вашей «тискотеке» ты налаживал. Это все знают. Что ж ты не встал и не сказал, что лодкой все пользоваться смогут? Пансионат заводской на водохранилище рядом с нашими участками, неужели я или Михаил Михайлович от кого-нибудь лодку на замок запирать будем?
— Это конечно, — с готовностью согласился Чекулаев, про себя зло подумав: «Вору не божиться, так и правому не быть». — Тут какие сомнения…
— Ну, надеюсь, у тебя еще будет возможность это сказать. А вот объясни: что Полынова в дурь поперло? Или вы все решили: раз Пожарский начальником цеха стал, под его дуду плясать?..
— При чем здесь Пожарский? Федору самому в голову ударило.
— С чего бы это?
— Жениться засобирался, — помедлив, ответил Чекулаев.
— Небось, в очередной раз на какой-нибудь из общежития текстильщиц?
— На москвичке, — вздохнул Чекулаев. — Законным образом…
— Ах, на москвичке, — протянул Бабурин.
— Ну. У нее отец — писатель.
— Писатель? — недоверчиво переспросил Бабурин.
— Федор к ней на автобусной остановке подкололся, вернулся ночью. Спрашиваю: как? Он — ни полслова… Я и забыл. А тут играли в футбол общага на общагу на школьном стадионе; Федор только свой фирменный с левой влепил, смотрю, его из-за ограды окликают. Стоит такая складненькая, в песцовой шапке… И тоненько так: «Федор!» И — все. Он сразу: «Мужики, я почапал». Полушубок накинул — и к ней. Забирает у нее сетку с тремя пакетами картошки…
— Ну, это кто-то из вас, конечно, туфту гонит, — сказал Василий Гаврилович. — Чтобы дочка писателя в выходной с картошкой надрывалась! У них для этого домработницы есть…
— Он так говорит. Сейчас она на каникулы уехала на Кавказ, и он, конечно, не в себе…
— Из-за этого на собраниях грудью на амбразуры не лезут. Или он уходить собрался с завода?
— Нет. Зачем ему? Он еще премию за свою рацуху не получил. Да и кто от таких заработков уходит, тем более если жениться…
— Верно, — задумчиво подтвердил Василий Гаврилович и, взяв Чекулаева крепко за локоть, потянул к себе. — А ты, дружок, подсуетись и без излишней рекламы выясни, не для Пожарского ли Полынов старается. Понимаешь, Пожарский сейчас заговорил о бригадном подряде. Это всем и каждому может боком выпасть. Цех — не стройка, камень на камень, кирпич на кирпич, здесь квалификации другие. Такие асы есть, что все эти коэффициенты трудового участия для них — тьфу, оскорбление и убытки…
Это конечно, Василь Гаврилович, — подхватил Чекулаев. — Это перегрызутся все…
— Правильно вопрос понимаешь. Вот и держи меня в курсе. — Бабурин хлопнул Чекулаева по плечу. — Ну, беги. Вон твой автобус.
— Хаю дую ду, Василь Гаврилович! — с облегчением выкрикнул Чекулаев. — И гуд бай!
— Дуй, дуй. Персональный привет.
Чекулаев побежал к автобусу, нескладно размахивая длинными руками, и Василий Гаврилович с неприязнью проводил глазами его неуклюжую в черном цигейковом полупальто фигуру.
Какой это был рабочий… Две недели назад, когда его перевели на старый фрезерный станок, он, узнав, что расценки на нем снижены, пнул кованьм ботинком по медной трубке гидравлического приспособления и, пока слесари-ремонтники до обеда ковырялись с этим приспособлением, сидел на ящике невдалеке от застекленной будки мастеров и, покуривая, читал толстый исторический роман. А потом, рассказывали, еще похвалялся в бытовке, что и вовсе раскурочит станок… Гнать его надо было бы, но весной и летом не собирали вторую смену, не то еще прощалось, лишь бы выполнялась программа. Вот почему большинство молодых технологов и мастеров старались, как казалось Бабурину, подлаживаться под своих сверстников-рабочих и не могли потребовать самого элементарного: чтобы станок не оставляли грязным и не струей сжатого воздуха очищали бы движущиеся части, а ветошью, чтобы в усилитель заливали бы масло И-45, а не как эти мальчишки-однодневки, которым что масло лить, что эмульсию, все едино… Он, он один требовал с людей, поклонами ли, криком ли до хрипоты и сердцебиения, но требовал! И потому считал, что именно от него по-настоящему зависело выполнение цехом программы, поступление комплекта на сборку…
Наверное, поэтому, когда в начале смены он проделывал свой путь от металлической будки табельщицы по широкому проходу, в асфальтовый пол которого были втрамбованы то василькового, то сталистого цвета обломки стружек, и шел мимо рядов сверлильных станков — по одну сторону и по другую, — огромных расточных и фрезерных, со свисающими рядом с ними на хоботах пультами управления — на их дисплеях лениво сменялись и замирали тлеющие цифры, — шел мимо стоящих у этих станков на металлических и дощатых промасленных помостах рабочих, то чувствовал себя, будто в молодости, перед выходом на зеленое поле стадиона. И пока раз-другой, туда и обратно, проходил до границы своего участка, до стальной полосы на полу, закрывающей канаву стружкоудаления, все не мог подавить в себе это волнение. Шел, не замечая ни движения подъемного крана над пролетом, ни бесшумных желтых с красными и черными номерами автокаров, ни вспышек сварки — то тут, то там заваривали раковины на бракованном литье, — шел, жадно вдыхая успокаивающе привычный кисловатый запах окалины, которым наполнялся и наполнялся цех…
В первый же день, когда Федор Полынов появился в цехе, Василий Гаврилович решил, что парень должен быть с ним. Высокий, крепко сбитый, он не мог не понравиться Бабурину, очень ценившему в людях физическую силу. Увидев же, как Федор играет в футбол, Василий Гаврилович просто влюбился в него. Надо же — такой удар! С угла штрафной, не глядя на мяч, развернувшись почти на сто восемьдесят градусов на носке правой ноги, шведкой левой, оттянутой на уровень плеча, в падении срезать мяч в верхний дальний от вратаря угол…
Племяннице Василия Гавриловича шел тогда семнадцатый год. Анечка была старшая из двух дочерей его сестры, рано оставшейся без мужа. И Василия Гавриловича, который считался как бы опекуном племянниц, осенила счастливая мысль, что лучшей пары для Анечки, чем этот почти непьющий и работящий парень, не найти. За год-другой надо было исподволь ввести его в семью, создать ему авторитет на заводе.
Выступая на собраниях, Василий Гаврилович не забывал ставить Полынова в пример. А так как все знали, что старший мастер скуп на похвалу и так как Федор действительно работал с душой и взял себе два станка, то скоро его портрет появился на Доске почета цеха и заводская многотиражка написала о нем.
Василий Гаврилович особенно ярко представлял, как весенним выходным днем, когда так много работы на участке и в теплице, он привезет Федора на дачу и покажет ему всю усадьбу, намекнув, что рук не хватает и что к женской команде в самый раз еще бы одного мужика. И потом попросит его пособить по хозяйству, и они станут раскрывать парник или перекапывать огород, а он подмигнет сестре и Анечке на мускулистого кудрявого парня и обронит вроде бы в шутку: «Что, Анюта, подойдет в женихи?» И племянница вспыхнет и потупит черные озорные глаза.
