Иллюзию эту вдребезги разбил сам Полынов в ту минуту, когда на перекуре в конце обеденного перерыва подсел во дворе цеха на ящик к Василию Гавриловичу, вытащил из кармана рабочей куртки сложенные тетрадные листки и показал выведенный на них расчет по уменьшению веса заготовок шпинделей…
Если бы среди бела дня подошли к Василию Гавриловичу на улице, приставили бы нож к горлу и потребовали кошелек, он бы возмутился меньше. Еще бы! Немудрящие расчеты были прямым его ограблением, и готовил это человек, сердцем Василия Гавриловича уже зачисленный в родственники.
Дело в том, что чистый доход Бабурина составлял около пятисот рублей в месяц. Двести с небольшим была его обычная заработная плата вместе с премиями, рублей восемьдесят выходила его доля от тюльпанов и клубники с участка, разведением и продажей которых занималась в основном его сестра, столько же примерно накалымливал он, два-три вечера в неделю мотаясь по вокзалам на своем «Москвиче», благо бензин был из заводского гаража почти дармовой, рублей тридцать оставлял он себе из фонда мастера, не выплачивая деньги рабочим, кому прежде обещал заплатить, но затем так или иначе проштрафившимся. Остальное же давал ему именно большой процент брака заготовок шпинделей; литье это шло с другого завода, и Бабурин на собраниях неоднократно ругательски ругал этот завод. Но под такой высокий процент ему удавалось списывать бракованные шпиндели после обработки сразу по двум позициям: по дефекту металла и по дефекту работы. Фиктивные дополнительные наряды он выписывал на своих людей, и они имели от этого по своей пятерке, а большую часть он делил с Михаилом Михайловичем.
Василий Гаврилович любил эти деньги. Любил не потому, что был жаден. Нет. Если у него занимали, он никогда и никому не отказывал, а если, случалось, кто-то отдавал не в срок, он в ответ на извинения похлопывал по плечу и говорил: «Ничего, бывает, дружок. Деньги — флот, приходят и уходят…»
Он любил эти деньги, потому что считал их самыми своими кровными. Ведь эти деньги извлекались из производства, которое он познал настолько, что ощущал как бы своей собственностью. Это была компенсация за то, что он вкладывал душу, душу одинокого, по существу, человека в грохочущий, пропахший окалиной и потом цех.
Суть этих денег была и в другом: Василий Гаврилович копил их для своих племянниц, но ни они, ни сестра об этом не знали. Уже много лет готовил он им сюрприз и так и называл эти сбережения: «Детские деньги»…
Вот на них и покушался Полынов со своим предложением. И то, что это делал именно Полынов, с которым он связывал столько надежд, было особенно больно Василию Гавриловичу, хотя он не сомневался, что идея Полынова не пройдет. Гнать металл в стружку было выгодно не только лично ему, но и всему заводу — так выполнялся план по валу, шли премии, награды…
Однако по прошествии трех с лишним лет в цех все-таки должны были пойти новые заготовки. И оставалось надеяться, что поначалу брака от них будет больше, чем прежде…
Быстро холодало. Под ногами поскрипывало все резче. Василий Гаврилович шел по сине завечеревшему городу в распахнутом пальто, не чувствуя холода, разгорячась мыслями о том, как он будет противостоять Пожарскому, как в конце концов сумеет поставить на место Полынова и накажет его за сегодняшнее выступление на собрании, так накажет, что Полынову придется походить вокруг него, старшего мастера, побитой собакой… и другим будет неповадно!…
Эти строчки какого-то поэта назойливо лезли в голову Андрея Юрьевского. Верно, выписал он их еще в отрочестве в общую тетрадь, куда, по совету отца, заносил мысли и стихи, которыми потом можно было бы небрежно блеснуть в разговоре.
К несчастью, у позора оказывалось источников гораздо больше.
Только что, выходя из его комнаты в общежитии, отец попросил устало: «Не стоит, не провожай…»
И Андрей послушно остался, запер дверь и лег на диван.
Обычно проводы отца были настоящей церемонией, в ней обязательно участвовали два-три приятеля Андрея. Они все, смеясь шуткам и анекдотам, которыми сыпал отец, шли к колоннаде главного входа, где отца ждала черная «Волга», и ехали на аэродром. Там, в ресторане, отец угощал всю компанию легким ужином с шампанским и, хлопнув Андрея по плечу, помахав всем приветственно рукой, подмигнув, шагал на посадку.
Невысокий, грузноватый, он двигался среди народа с гордо поднятой головой и с такой уверенной легкостью, что казалось, будто и эта аэровокзальная толпа, и лестничные переходы, и стеклянные стены, и причаленные самолеты за ними, и само небо — ему, как костюм, сшитый раз и навсегда впору.
Он улетал, а они возвращались на той же машине в общежитие и вспоминали то, о чем он рассказывал, над чем смеялся; и его доступность для них, молодых, в сочетании с достигнутым им положением, давала им возможность и себя представлять в будущем такими же самоуверенными и уже одним этим счастливыми людьми.
Сейчас отец тихо вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, и Андрей остался лежать, пытаясь до конца осмыслить то, что отец ему сказал, вжиться в новое свое положение и чувствуя, как тяжелеет голова и тянет ко сну.
Это казалось так невероятно, что невозможно было бы в это до конца поверить, если б не три сберегательные книжки «на предъявителя», положенные отцом под подушку, книжки, которые можно было вытащить, благо дверь заперта на ключ, и убедиться в реальности их существования.
У Андрея всегда водились деньги, но никогда не было такой суммы. И ему бы только радоваться, однако он прекрасно сознавал, что ни этими да и никакими деньгами не компенсировать тот позор, который теперь мог в любой день обрушиться на него. И источником позора была не обыденная ссора с женщиной, не экзотическая езда на осле, но — отец!
Сколько помнил себя Андрей, отец был стержневым человеком его жизни, единственным, с чьим мнением он пока безоговорочно считался… Отец требовал от него отличной учебы, и он, как и в школе, учился в университете отлично и уверенно шел к красному диплому, плюс к тому серьезное знание двух языков и общественная активность, которая, верно, была у него наследственной. Он всем занимался — от сдачи донорской крови и норм ГТО до участия в агитбригаде и в факультетской газете… Отец внушил ему с отрочества несколько золотых правил в отношениях с людьми: 1) чаще улыбайся, 2) помни, каждый человек считает свое имя лучшим словом, 3) умей проявлять искренний интерес к людям, 4) умей заводить разговор на тему, интересующую собеседника, и воодушевить его говорить о себе, 5) старайся искренне дать почувствовать человеку превосходство над тобой… Он придерживался этих правил и слыл компанейским парнем, хотя в действительности остерегался сближаться с людьми, потому что заранее наметил взлет в своей судьбе и боялся, что слишком тесные отношения с кем-нибудь могут каким-то образом связать его, ограничить свободу действий в будущем. Правда, в конце второго курса, сойдясь с Викой, старшекурсницей со своей кафедры, он в горячке решил жениться. Но, когда отец, узнав об этом, специально прилетел и сделал ему внушение, сказав, что человек, который женится, не достигнув какого-то положения, просто смешон, он согласился с отцом и умело растянул свое обещание жениться на Вике до ее отъезда из Москвы по распределению.
И все это — и труд учебы, и нормы ГТО, и отказ от Вики — было впустую.
Кто же знал, что отец однажды приедет вот таким: с ускользающими от ответного взгляда и оттого
