какими-то беспомощными глазами — и почтя шепотом будет рассказывать торопливо о том, что из Москвы в область прибыла комиссия с широкими полномочиями, что шерстят без всякого снисхождения, и прошлые заслуги — тлен, что такого-то сняли и ведут дело, что с таким-то любовница свела счеты — принесла куда следует чемодан с «черной» документацией, и все горит… Надежды почти нет. Единственно здесь, в Москве, друг молодости, не без влияния и знающий тонкости положения дел, подсказал вариант, куда кинуться, дал намек, как переждать… Но все зыбко… Счастье еще, что застал Андрея в общежитии, потому что через полтора часа самолет, и кто знает, когда встретятся и встретятся ли…
Андрей сидел на диване, отец напротив боком на стуле, нога на ногу, обняв спинку стула одной рукой пальцы обеих сцепив на колене. Был на нем тот же синий переливающийся костюм с прямыми ватными плечами, и свеженакрахмаленная сорочка, и бордовый галстук с золотой булавкой, и перстень с печаткой; мягкий загар молодил его слегка располневшее лицо; и не было ни единой сединки в его рыжеватом пышном чубе.
Словом, он казался почти таким же, что и раньше, но тем заметнее было, что перед Андреем другой человек, какая-то копия прежнего отца — по торопливости слов, по вырвавшемуся: «Ты пойми и прости, брат. Не для себя одного трудился». По этой сутуловатости, по тому, как, уходя, пытаясь приободрить его, похлопал по плечу: «Никто пути пройденного назад не отберет…»
Нет, не мог и не должен был отец так себя терять.
Это превращение еще недавно жизнелюбивого, властного и молодо светившегося своей властностью человека в нечто совершенно не защищенное от превратностей судьбы говорило Андрею, что жизнь нельзя приручить ни положением, ни благополучием, ее не заставишь, как преданную собаку, лизать руку и заглядывать в глаза; люди могут — жизнь никогда. А вера в возможность этого — призрак, которым тешатся ослабевшие от тягот тщеславия люди.
Слова отца «все зыбко… все может быть…» означали одно: следствие, суд, тюрьму — и затрагивали они не только отца, но и его, Андрея… Зачем два языка, зачем скрупулезное изучение западноевропейского рынка нефти и газа, зачем еще полтора года корпеть в университете?! Ведь в любой автобиографии надо упоминать, что отец состоял под следствием и был осужден по такой-то статье уголовного кодекса… Дети за родителей не отвечают, им приходится просто молча нести бремя их вины.
Внезапно он подумал, что отец не захочет позора. Жить так, как жил он, очень здоровым человеком, привыкшим ни в чем не ограничивать себя, и вдруг оказаться в неволе? Мужества переломить судьбу у него хватит… Эта мысль освобождала от гнета осознания никчемности своего будущего. «Отец умер в таком-то году… И — все чисто…» Андрей вздохнул облегченно, но тут же вообразил мертвым, с аккуратной дырочкой на загорелом виске того, кто только что вышел из этих дверей, того, чьи сильные руки так обожал в детстве, того, кто учил стрелять влет уток, водить машину, смело спускаться на лыжах с самых трудных склонов.
Вообразил и содрогнулся. И едва остановил себя, чтобы не бежать за отцом, умоляя его… пусть будет все что угодно, только не это. Нет! Ни за что! Другие же как-то существуют. И есть еще надежда. А пока она есть, даже самая чуточная, нельзя отчаиваться, все так переменчиво. Это когда человек оглядывается на прошлое, ему кажется, судьба провела прямую от момента рождения через какие-то точки до настоящего мгновения, на самом же деле путь этой линии так хаотичен…
Ведь всего сутки назад он, вполне здравый человек, беспечно козырял отцом, его положением. И перед кем козырял…
На зимние каникулы, вместо того чтобы махнуть, как обычно, на Домбай кататься на лыжах, он увязался за Ивлевой в студенческую экскурсию по Дагестану. Нужна ему была эта экскурсия, как рыбе зонтик! Да вот — поехал смотреть плотные и розовые верхнемеловые известняки, глины и мергели среднего мела… Вообще, какая-то чертовщина началась для него с той минуты, когда Вика Могилевская так некстати распахнула дверь его комнаты, увидела Ивлеву и выгнала ее. С первого курса Андрей попал под влияние Вики. Все кругом считали его донжуаном, и он поддерживал это лестное суждение о себе шутками, манерами обхождения с девушками. На самом же деле Андрей с отрочества был робок, верно, оттого, что приятельницы матери часто говорили при нем, как он хорош собой, и ласкали его, своими прикосновениями вызывая в нем стыд, ведь он не мог ответить на бесцеремонное обращение по-мальчишески грубо. И мысль о том, что он красив, и о том, что должно из этого следовать, не давала ему покоя. Он слишком много думал об этом и слишком много читал об отношениях между мужчиной и женщиной, чтобы быть достаточно решительным в жизни… «Сильнее всех в мире тот, кто более всех одинок», — любил он повторять на первом курсе слова из своей общей тетради. Он нуждался в руководстве, и Вика понимала это. Она была то нежна с ним чуть не по-матерински, то раздражительна до грубости. «Можешь поступать, как тебе угодно… Но вот — бог, а вот — порог. Ты свободен», — могла сказать она. И он оставался. И продолжал жить двойной жизнью компанейского парня и подневольного человека.
Знакомство с Аленой было первой попыткой выйти из этого положения, стать тем, кем он старался быть в глазах окружающих и кем со временем привык себя сам считать.
Когда Вика выгнала Алену, он смолчал, боясь уже не столько расстаться с Викой, сколько опасаясь скандала, который мог бы бросить тень на его биографию.
И лето и почти всю осень он провел далеко от Москвы и в таких местах, где сила красоты природы заставляла забыть о многом, но унизительное чувство от того, что отношения с Аленой оборвались так пошло, не оставляло его. И он хотел как-то доказать самому себе, что ничего особенного не произошло. Лучшим способом для этого представлялось как бы заново начать знакомство с Ивлевой и довести до той точки, где оно оборвалось… Это удовлетворило бы его самолюбие.
Пока он писал ей письма и рассчитывал их отношения издалека, все было более или менее ясно, но стоило ему в Москве увидеть, как в перерыве между лекциями, чему-то улыбаясь, выходит она из темноватого коридора на свет, как сияют на загорелом лице ее синие глаза, и все расчеты смешались. Он был благодарен ей за то, что она пожала протянутую им руку и будто немного смутилась и обрадовалась.
Решительное объяснение он оставлял на Новый год, но Алена праздновала его дома. Потом — сессия… Он уговаривал ее ехать на Домбай. Она надумала ехать в Дагестан. Он поехал с ней. Однако она вела себя там, как чужая… Но, несмотря на это, когда ей понадобилось раньше времени лететь в Москву на день рождения матери, Андрей достал билеты и полетел с ней.
Алену встречала мать. И он был приятно удивлен ее моложавости, фигуре и тому, с каким вкусом и как модно была она одета, энергии, с которой она встряхнула его руку, знакомясь. Он даже усмехнулся про себя: «Чисто хлестаковская ситуация: и дочь мила, и маман недурна…»
Когда же Андрей вынес вещи на раскисшую от мокрого снега вечернюю площадь перед аэровокзалом и Ирина Сергеевна указала ему приглашающим жестом на машину иномарки, припаркованную недалеко от входа, и он сел в эту машину на переднее сиденье и, бросив взгляд на приборы, мягко подсвеченные зеленым, на колонку рулевого управления, в уме оценил машину в долларах, — то смутился и почувствовал себя настолько приниженным, что ему все не терпелось вставить что-нибудь об отце и о своих связях, чтобы хоть как-то уравняться с этой машиной и с самоуверенным спокойствием дамы за рулем.
По мокрому асфальту шоссе Ирина Сергеевна вела машину со скоростью под девяносто, и Андрей испытывал и зависть от того, что машина не его, и одновременно приятную восторженность, когда искоса посматривал на мягко очерченный профиль Ирины Сергеевны, на ее то и дело золотящиеся под светом фар встречных машин темно-русые волосы, подстриженные округло и так, что сзади закрывали шею и пышный хомут свитера, а по бокам не доставали до него.
Ирина Сергеевна расспрашивала дочь о поездке. Алена что-то отвечала ей, позевывая, с заднего сиденья, потом уснула.
С пологой горы ветер движения сдувал по шоссе к Москве раскаленные угли габаритных огней мчавшихся впереди машин.
Молчать было неловко, и Андрей сказал:
— Хорошо ведете.
— Привычка, — пожала плечами Ирина Сергеевна.
— Правда, я не люблю, когда женщины сидят за рулем или вообще делают что-то техническое. Это им не идет, — заметил он, предоставляя ей принять это как шутку или всерьез.
Она покривила рот в усмешке и кончиком языка провела по верхней губе:
