— Это откуда же такая уверенность? — с нескрываемой иронией осведомился Дитц.
— Тебе, немчура, все равно не понять, — снова вздохнул хозяин дома. — Сила в ней имеется — и сила немалая. — И, помолчав, добавил: — Колдунья она у меня, соображаешь?
Дитца, судя по всему, зацепило словечко «немчура», и он, явно в отместку, обидно засмеялся, откинувшись на спинку стула.
— Я же говорил, что тебе не понять. Да и никому здесь. Разве что вон великану вашему, лесовику, — он с уважением кивнул в сторону Малышева, возвышавшегося с краю стола. — Да ты не обижайся на «немчуру», Хельмут, не обижайся, право. Я же не обижаюсь на то, что ваши в сорок втором полдеревни моей расстреляли за связь с партизанами. А мог бы. Мне тогда всего-то семь годков было, а все помню, как вчера… Чудом тогда спасся.
— Ну и дела! — не поверил своим ушам Стихарь. — Это ж сколько вам выходит, а, Степан Трофимович?
— А восемьдесят миновало в позапрошлом месяце июне, — охотно ответил тот. — И зубы у меня, как видишь, все пока свои. Удивляться тут особенно нечему, солдат, потому как у нас, в роду Громовых, все мужики меньше ста лет не жили. Да и бабы, впрочем, тоже. Кроме отца моего, Трофима Агафоновича Громова. Но его в самом начале войны убило. Восемнадцатого июня под городом Новоградом-Волынским, что на Украине. Пал, как было сказано в похоронке, смертью храбрых в бою с немецко-фашистскими захватчиками.
— Вы хотите сказать, восемнадцатого июля? — вежливо поправил Карл Хейниц.
— Вот еще! — возмутился Степан Трофимович. — Ты слушай-то ухом, а не брюхом! Я сказал именно то, что хотел сказать. Мой отец, Громов Трофим Агафонович, был убит восемнадцатого июня в бою с вами, немцами, под украинским городом Новоградом-Волынским.
— Стоп, стоп, — нахмурился Велга. — Что-то вы путаете, дорогой хозяин, уж извините, конечно. Как ваш отец мог погибнуть в бою восемнадцатого июня, когда война с фашистской Германией началась только двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года, то есть через четыре дня после восемнадцатого?
— Молодые люди! — выпрямился на стуле Степан Трофимович. — Знал я, конечно, что молодежь нынче необразованная, но чтобы настолько… Запомните раз и навсегда. Фашистская Германия напала на Советский Союз в ночь с девятнадцатого на двадцатое мая одна тысяча девятьсот сорок первого года. И я это знаю так же верно, как то, что меня зовут Степаном Трофимовичем Громовым и мне восемьдесят лет.
— Ни хрена себе! — почесал в затылке Стихарь. — Эй, Руди, ты хоть что-нибудь понимаешь?
— Я ничего не понимаю, — откликнулся пулеметчик, — но зато знаю. А знаю я то же, что и ты, а именно: наш многоуважаемый хозяин ошибается. Я уважаю его возраст, а особенно то, как он для этого самого возраста сохранился, но я сам лично переправлялся через Буг двадцать второго числа и запомню этот день на всю жизнь. У нас тогда две трети взвода под этой вашей Брестской крепостью полегло, а еще через четыре дня меня первый раз ранило. Такое не забудешь.
— Что за бред вы несете, юноша?! — рявкнул Степан Трофимович. — Вас же тогда на свете не было! О, господи, воля твоя… Или я с ума схожу, или тут что-то… Юра, ну хоть вы подтвердите!
Юрий Алексеевич, который с хмурым недоумением переводил взгляд с одного спорщика на другого, медленно кивнул своей массивной головой.
— Степан Трофимович прав, — произнес он. — Великая Отечественная война действительно началась в ночь на двадцатое мая тысяча девятьсот сорок первого года, и сей непреложный факт вызывает во мне большое беспокойство.
— Почему? — с напускным спокойствием осведомился Дитц.
— Потому что я отчего-то верю, что для вас война началась двадцать… какого вы говорите?
— Второго, — буркнул Вешняк.
— Да. Двадцать второго июня.
— Я никогда не работал в Генштабе, — задумчиво сказал Дитц, — но у меня там работал один знакомый. Мы с ним как-то здорово нарезались коньяку в сентябре сорок второго года, когда я как раз был в отпуске. Это был мой последний отпуск в Германии, после чего я предпочитал отходить от передовой в польском Львове…
— Львов — русский город, — безапелляционно заявил Велга. — Исторически.
— Не будем спорить, Саша, — великодушно махнул рукой Хельмут. — Пусть будет русский, мне без разницы. Дело не в этом, а в том, что этот мой знакомый по глубокой пьянке рассказывал, что фюрер действительно планировал начать войну в мае, по-моему, как раз двадцатого. Я сейчас точно не помню, потому как тоже тогда изрядно нагрузился. Помешали начать войну в мае различные обстоятельства, а знакомый мой, помнится, все пытался мне доказать, что если бы не перенос начала войны с Россией на июнь, то мы бы взяли Москву.
— Какая херня! — заявил Стихарь. — Никогда бы вы ее не взяли!
— Кто знает… — пожал плечами Дитц. — Наполеон же взял.
— Не взял, а мы сами ее отдали!
— Ладно, не в этом, повторяю, дело. Это я так просто вспомнил, к слову. Этот мой знакомый никогда не бывал на передовой, и я, помнится, тоже тогда психанул и заявил ему, что дело не во времени начала вторжения, а в правильно выбранной стратегии, тактике и бесперебойном материально- техническом снабжении войск. В общем, чуть до драки дело не дошло, и он, если бы не был в стельку пьян, думаю, наутро наверняка бы на меня донес. Впрочем, через пару дней я уже снова был на фронте. А дальше фронта…
— Не пошлют, — заключил Велга.
— Именно.
Во время всего этого разговора Степан Трофимович сидел с приоткрытым ртом и выражением совершенного обалдения на лице, которое делало его похожим на рано постаревшего мальчишку.
— Успокойтесь, дорогой хозяин, — сказал ему Юрий Алексеевич. — Не надо так волноваться, вы не сошли с ума. Наши друзья действительно воевали в Великой Отечественной войне по разные стороны линии фронта. Господа, — обратился он к Велге и Дитцу, которые сидели рядом, — позвольте я вкратце изложу Степану Трофимовичу вашу историю? Вам наверняка ее уже надоело рассказывать. А если что не так скажу, вы меня поправите.
— Валяйте, — милостиво кивнул Дитц, — но учтите, что лично я все равно ни черта не понимаю.
— По-моему, господин обер-лейтенант, — тихо, но так, что услышали все, сказал Карл Хейниц, — это другая Земля.
— Другая… что ты имеешь в виду?
— Я давно хотел сказать, да все сомневался, а теперь вижу, что сомневался зря. Созвездия здесь чуть-чуть другие, чем у нас. Другая конфигурация. Это почти незаметно, но в этом «почти» все и дело. Я хорошо знаю звездное небо и заметил разницу.
— А по-моему, — встрял Валерка, — нормальные созвездия.
— Нет, — покачал головой ефрейтор, — ты плохо смотрел. А тут еще эти несовпадения по датам… Есть такая безумная теория — теория множественности измерений.
— Скорее это гипотеза, а не теория, — поправил Холод.
— Пусть гипотеза. Если ей следовать, то таких планет, как наша Земля, — да что там планет — Вселенных! — должно быть несколько. Они могут быть идентичны, а могут и незначительно различаться. В общем, по-моему, мы и попали в такое вот иное измерение.
— И как это ты такой умный и до сих пор живой? восхитился Майер.
— Зря иронизируете, — сказал Юрий Алексеевич. — Вполне возможно, что Карл прав, потому что такая теория действительно существует, а как-то по-другому все эти несоответствия объяснить… даже не знаю. Разве что предположить, что вы инопланетные шпионы. Отряд радостно засмеялся.
— Голова кругом, — признался Велга. — А я — то думал, что после всех наших приключений меня трудно будет хоть чем-нибудь удивить.
— Может быть, старому человеку наконец объяснят, что здесь происходит? — слабо подал голос
