Можно?
— Давай, — кивнул Велга.
— Леонид Макарович, по-вашему, сколько на Земле всего людей осталось на сегодняшний день? Я имею в виду вместе с Рабами и Охотниками.
— Трудно сказать, — покачал тот головой. — Даже очень приблизительно — трудно. Вот Илья Андреевич, наш начальник разведки, ему по долгу службы, так сказать, положено знать такие вещи. А, что скажешь, Андреич?
— А что тут можно сказать… — кашлянул начштьник разведки. — Мы с вами сейчас находимся на территории Московской области. Вернее, на территории бывшей Московской области. Потому что ни областей, ни государств, ни соответственно границ давно не существует. Так вот. До Исхода здесь проживало около восемнадцати миллионов человек. А то и все двадцать. Теперь же — хорошо, если двадцать тысяч наберется. Это по самым оптимистичным подсчетам. Лично же я думаю, что тысяч пятнадцать, не больше. Из них десять тысяч — Рабы, тысяча — Охотники, а остальные три-четыре тысячи — мы, Люди. Вот и считайте.
— Ага, — сказал Валерка. — Получается, если очень грубо, что выжил один из тысячи. Или один из полутора тысяч. Значит, если было семь миллиардов, то осталось… э-э… зараза, всегда с арифметикой у меня…
— Семь миллионов, — подсказал Хейниц. — Это если один из тысячи. Если же один из полутора тысяч, то около пяти.
— А что, — сказал Валерка, — не так уж и мало.
— Это на всю планету, Валера, — тихо напомнила Аня.
— В России перед Исходом жило сто пятьдесят миллионов человек, — включился в разговор, молчавший до этого отец Петр. — Дай бог, чтобы сейчас осталось сто тысяч. Сто тысяч на всю нашу необъятную Россию! Да и то я не уверен, что сто тысяч наберется. Думаю, что гораздо меньше все-таки. Но отчаиваться не следует. Господь не велит. Обремененный грехами нашими, послал он нам тяжкое испытание, дабы мы очистились от скверны и блуда и вспомнили о душе. Нет, это не конец света. Это, мнится мне, последнее предупреждение и последний урок. Отважные сердцем и крепкие верой выживут и дадут начало новому человечеству. Но мы должны не просто выжить. Мы должны измениться и воспитать детей наших в истинной любви к Господу и той земле, на которой живем и плодами которой кормимся.
— Эх, отец Петр, — вздохнул Леонид Макарович и налил всем по второй, — вашими бы устами… Все правильно вы говорите. Да только где взять учителей и воспитателей для будущего нового человечества, ежели все силы наши только на выживание и уходят? И как развиваться, если все дороги закрыты, и нам оставлена лишь узкая полоска, с которой не вправе мы сделать ни шага в сторону? Помните, как раньше, при товарище Сталине, да и потом тоже конвоиры предупреждали заключенных? — обратился он к Велге. — Шаг в сторону — побег. Прыжок на месте — провокация. И тут же стреляли. Так вот и мы живем. Словно те сталинские зэки. Даже хуже. У них надежда хоть была на освобождение, а у нас и ее нет. Тот разум, что управляет машинами, совершенно безжалостен и чужд нашим чаяниям.
— Разум у машин… — задумчиво сказал Дитц. — Не знаю, не знаю… Скажи, Аня, разве такое возможно? Может, здесь что-то другое, о чем наши друзья не знают?
— Наверное, возможно, — ответила Аня. — Вообще, я думаю, возможно все, что человек способен себе вообразить. А уж искусственный разум, который создал человек или который возник сам по себе, — это как раз то, что люди себе давным-давно вообразили. Задолго до появления первых компьютеров. Да ведь тут, как я понимаю и чувствую, дело не только в искусственном и враждебном разуме. Все может быть глубже. И сложнее.
— Куда уж сложнее, — буркнул Валерка. — Ни хрена себе! Даже у андроидов, которых мы не так давно покрошили в капусту, разума, насколько я понимаю, не было. Мозги электронные — да, были, а разума — нет. Они по приказу действовали, по заданной программе. Так?
— Да, так. Но… Попробую объяснить, что я имею в виду. Вот скажи мне, Валера, как ты относишься к своей… ну, например, финке?
— Финке?
— Да. К своей финке. Той самой, которая нас всех спасла — там, в Замке, помнишь? Когда ни пули, ни гранаты не брали этот черный смерч, в который превратился лже-Распорядитель? Ты тогда метнул в него финку и попал. И все сразу кончилось — мы победили.
— Ну, метнул, да. Я ее и подобрал потом. Хорошая финка, я ее перед самой войной сделал. Инструментальная сталь — сносу нет. А что значит, как я к ней отношусь?
— Ты ее любишь?
— А как же! Сколько раз она меня выручала — и не сосчитать.
— Замечательно. А она тебя?
— Как это?
— Очень просто. Все в мире связано друг с другом, так или иначе. Абсолютно все. В том числе ты и твоя финка с тобой. Если ты ее любишь ухаживаешь за ней, держишь в сухости, точишь, бережешь, значит, и она должна относиться к тебе так же. Просто ты никогда не задумывался над этим. А ты подумай. Ты ведь сам сказал, что она неоднократно тебя выручала. А ты уверен, что она бы тебя выручала, не относись ты к ней по-иному, не так бережно? Наши далекие предки, и я в этом с ними совершенно согласна, были уверенны, что в каждой вещи, сработанной человеческими руками, заключена часть души ее создателя. И душа эта по мере того, как вещь служит человеку, обретает самостоятельность. И не только самостоятельность, но и определенные черты. У вещи появляется характер. Разве вы никогда не замечали, что какая-то вещь, механизм или машина не хотят вам подчиняться? Ломаются ни с того ни с сего, отказывают, капризничают. Я говорю не о естественных причинах, а о тех случаях, когда все вроде в порядке и должно работать, а не работает. Или работает не так, как надо. Подумайте хорошенько, и наверняка каждый из вас вспомнит пару-тройку подобных случаев из своей жизни.
— Лично я, — пожал плечами Дитц, — ничего такого не припоминаю. Если какой-то механизм или машина ломается, его нужно починить. Или воспользоваться новым — тем, который работает. Вот и все.
— А я понимаю, о чем говорит Аня, — сказал Малышев. — Меня дед учил, что человек на всем след оставляет, к чему прикасается. Если человек злой, то и на вещах, которыми он пользуется, будет тоже плохой, злой отпечаток. У нас в деревне, помню, жил бобылем на окраине мужик. Игнат Кривой его звали. Кривой, потому что кривой был на один глаз, и через всю щеку правую жуткий шрам тянулся. Никто не знал точно, откуда он пришел и чем раньше занимался, но власть его не трогала, значит, все в порядке было и с прошлым, и с документами. Пришел он, стал жить — сельсовет ему хату выделил заброшенную, что уж лет пять, как пустая стояла, — хозяева ни на кого оставили, в город уехали.
— Ну вот. В артель не вступал, всех сторонился. Охотой промышлял, рыбалкой, огородишко завел себе какой-никакой… Жил, в общем, как-то. На деревне судачили, что государство ему и пенсию платит, хотя он вроде и не старый был мужик. Ну да не в этом дело. Злой этот Игнат был человек, нехороший. Никого не любил, ни с кем не здоровался и сам ни у кого помощи не просил. Мы, пацаны, его побаивались, да и взрослые многие стороной старались его хату обходить и его самого. Помню однажды девчонка одна, Надюха Желябина, прямо напротив его дома (а дом его на берегу реки стоял) перевернулась на оморочке. Оморочка — это лодка такая долбленая. Плавала Надюха не очень хорошо, а течение у речки нашей быстрое, и вода совсем не теплая даже летом. В общем, тонуть стала Надюха. Мы, пацаны, на берегу были и все видели. Растерялись сначала, а потом — смотрим — стоит Игнат Кривой на крыльце своей хаты, руки на груди сложил, глядит, как Надька тонет, крики ее слушает и усмехается, гад. Пальцем не пошевелил! Мы опомнились, к лодке кинулись, что неподалеку была привязана, вытащили Надьку. А Игнат, как только увидел, что мы ее спасли, в дом ушел и дверью хлопнул. Такой вот был человек. Михаил достал сигарету и не торопясь закурил.
— Ну, — не выдержал Майер, — и что? К чему ты все это рассказал?
— Да я еще не рассказал. Слушайте дальше. Не знаю уж, какие там грехи у Игната Кривого на душе лежали, а только повесился он одним скучным днем. Прямо в хате своей и повесился. Мы в деревне нашей бедно жили, но из его нехитрого добра никто себе ничего не взял. Никто, кроме Семена Вихрова. Бесшабашный был дядька. Вроде нашего Валерки, только постарше. Вот он взял топор покойника. Хороший,
