Венчание со страхом

– Доказательств его вины вполне достаточно, – вещал Коваленко. – В прокуратуре мне так и сказали – и куратор, и зампрокурора, что санкцию на его арест давал. Все, вместе взятое, дает весьма убедительную картину происшедшего. Плюс его задержание с поличным. Твое задержание. Плюс показания Суворова и Мещерского: ведь мы теперь знаем наверняка – непосредственно перед убийствами художницы в Брянцеве и Балашовой в институте Ольгин принимал дозу этой хреновины. А как с Калязиной было – тоже несложно теперь догадаться. Алиби у него на тот день нет. Говорит, что уезжал накануне в Москву, в институт, работал вместе с Балашовой. Так она теперь свидетельствовать с того света не придет. А вот вахтерша его отчего-то в тот день в институте не заметила. Он объясняет это тем, что всегда заходил в здание с черного хода. Так кто же ему поверит, а? Только не я. Да даже то, что он отказывается назвать нам точные даты приема препарата, – это тоже против него играет! Конечно, что он, дурак, что ли, такие козыри нам в руки давать – даты! «Помню – не помню» гораздо удобнее тактика.

Но мы-то, Никит, ведь однозначно из всей этой разношерстной мозаики теперь можем сложить вполне ясную картинку: ЭТО ОН, И НИКТО ДРУГОЙ. Он соединил в себе ВСЕ штрихи в этом поганом запутанном деле. Все.

Колосов достал из пачки сигарету, потянулся за зажигалкой. Кивнул вроде одобрительно – и по воздуху поплыли кольца фиолетового дыма.

– Я хочу с ним побеседовать по душам, Слава, – сказал он, затягиваясь. – Как ни странно, но за последние годы это практически единственный человек, разговор с которым нужен мне как воздух.

– А все уже сказано. И потом, от него без адвоката слова теперь не добьешься. Знаешь, кого он себе адвокатом нанял?

– Знаю. Это очень интересное дело, Слава. – Колосов легко поднялся. – У него было необычное начало. Странное. И… или я ничего не смыслю в нашей работе, или… у этого очень странного дела будет очень странный конец. Потому мне и хочется сесть напротив этого типа, вот так, как я сидел напротив тебя, и…

– И что? Что ты с ним будешь делать?

– Что буду делать – не знаю. Но первый мой ему вопрос будет: ради чего он вообще все это затеял? Ради чего терпел адскую боль? Что хотел вспомнить ценой таких мук? И что вообще вспомнилось ему такого из этого его подсознания, что вдруг его потянуло убивать старух?

Коваленко устало прикрыл глаза. Ему было все ясно. Но спорить он не хотел. Он тоже заметил, что с шефом «убойного» очень трудно разговаривать с некоторых пор. Колосов словно глух стал к самым, казалось бы, очевидным и им же самим доказанным фактам.

Глава 44 РАДИ ЧЕГО?

«Ради чего вы это затеяли?« – этот вопрос стал и вправду самым первым в той памятной беседе, имевшей такие непредсказуемые последствия.

Они находились в стенах изолятора временного содержания. В следственном кабинете – голом, пустом, холодном.

Ольгин сидел очень прямо. Крупные руки его с широкими запястьями и сеткой набухших вен покоились на коленях. Он мало походил на обычного арестованного – был гладко выбрит, причесан, одет в мягкий пуховый свитер и спортивные брюки. Однако лицо его подергивалось словно в нервном тике, а глаза были упрямо устремлены в одну точку.

«Ломка у него вчера была капитальная, – шепнул Колосову перед допросом начальник изолятора. – По всей форме мучился. Хотели даже «Скорую« ему вызвать, но он не велел. Наркоман он девяносто шестой пробы. Мы тут этой публики уже насмотрелись и без экспертизы вашей определяем».

Задавать свой вопрос Никите было непросто. После той жуткой сцены, разыгравшейся на базе, после ярости погони и всей этой отвратительной возни с обмякшим телом наркомана при задержании он чувствовал стыд и боль за самого себя: не сдержался, вел себя как настоящий неврастеник, как пацан слабонервный. Но…

– Ради чего вы все ЭТО затеяли? – повторил он, чувствуя, что слова, сказанные вслух, обретают силу.

– Что это – все? – Ольгин медленно поднял голову. Тень от густых ресниц упала на его скулы – серые, покрытые сеткой мелких морщин. – О чем вы?

– Для какой цели вы экспериментировали над собой подобным образом? – отчеканил Никита.

– А, это… Вам ЭТОГО не понять, молодой человек.

Колосов поднялся, обошел стол, встал перед Ольгиным.

– Отчего же мне этого не понять? Объясните дураку.

– Настроения нет, – антрополог отвечал без тени иронии. – Я вообще не любитель вдаваться в объяснения. Мне вот обвинение предъявили в совершении четырех убийств, якобы совершенных мною под действием Эль-Эйч. Я кое-что пытался объяснить следователю, однако мне вежливенько заткнули рот набором неопровержимых доказательств: каким-то моим следом, очной ставкой с нашим лаборантом, изъятыми на базе пустыми ампулами стимулятора, вашими вот показаниями об обстоятельствах моего задержания. Ладно, я все выслушал и замолчал. Потом сказал, что я не помню, что делал, когда принимал препарат. Как ни странно – это всех удовлетворило.

– А вы действительно ничего не помните?

– Действительно, – Ольгин нехорошо усмехнулся.

– Вы лжете.

– Я редко лгу, молодой человек. Не люблю, знаете ли. Когда не желаю говорить, просто молчу. Сил меньше расходуется.

– Но я ведь правда хочу вас понять, Александр Николаевич. Хочу и… не могу. Ну зачем вам это понадобилось? Это чертово снадобье! Я слышал, как орала эта несчастная обезьяна там, в клетке, во время опыта. Зачем вы такое делали с ней? Это же… это же грех. Вы же человек. На кой дьявол вам эта память предков, эта ваша Первая Душа? Какая от нее польза?