Венчание со страхом

– А маршруты путешествий у вас куда? На Ближний Восток? На Дальний?

Он вздохнул.

– Да сейчас уже и ни на Ближний, и ни на Дальний, и даже ни на Средний. У нас какая-то свистопляска началась. Реорганизации, слияния, размежевания. Сложности финансовые. Программы свертываются, и чувствую, что, – он положил перед Катей огромный бургер с чем-то аппетитным, – придется мне после отпуска искать новую работу. Лавочка, кажется, к тому времени наша полностью накроется.

– Вы сначала сказали – офис, а теперь – лавочка…

– Лавочка, Катя, лавочка. Увы. И ей я отдал пять лет своей жизни. Чтоб она провалилась!

– Наверное, трудно вам приходится – и мальчика воспитывать, и работать. Но он у вас – прелесть.

– Хороший пацан. Он меня как никто понимает, – Павлов улыбнулся. – Мы с ним дружно живем. Соседка наша, старушка, считай, нянька его. Я ей плачу, ну, она охотно помогает мне с ним управляться и по дому тоже – убраться там, постирать.

– Чен Э – сын ваших друзей, да?

– Был. Теперь он мой сын. – Павлов пододвинул Кате коктейль. – Удивительное чувство, знаете ли: однажды утром просыпаешься, и ты – уже отец. А приемный, нет ли… Это… В сердце этого не носишь. Они, его родные родители, действительно были моими друзьями. Даже больше. В Таджикистане до этой войны много китайцев жило. Я с Чен Чжоу – отцом Чен Э – еще в восемьдесят третьем познакомился, когда в военном госпитале лежал в Кулябе. Он хирург был от Бога. И невеста его там же работала – фарфоровая такая китаяночка – врач-анестезиолог. Они меня спасли. Сделали операцию, когда все уже на меня рукой махнули. Рискнули и спасли – все удачно прошло. Если бы не они – подох бы я там. А потом они поженились. Я на свадьбе был. Китайская свадьба, настоящая. И потом к ним приезжал, когда демобилизовался, когда в институте учился. Чен Э у них не сразу родился, но потом все же родился. А когда Чен и его жена погибли, я…

– Их бандиты убили?

– В «Новостях» говорят – «представители вооруженной оппозиции». – Глаза Павлова, вернее, стекла его дымчатых очков блеснули, отразив закатное солнце, вливавшееся в панорамное окно ресторана. – Как будто мало мы эту оппозицию, этих подонков занюханных в Афгане жгли!

Катя с трудом проглотила кусок. Ей отчего-то стало не по себе. Холодом каким-то дохнуло. Она знала: война не ведется в бархатных перчатках, тем более та, афганская. Но как же не вязались нынешняя белоснежная сорочка и дымчатые очки Павлова с этим его словечком из далекого прошлого – жгли.

Но он говорил уже о сыне, и лицо его просветлело:

– Вот отдохнем недельки три, а осенью я основательно займусь одним делом. Говорят, есть центр – последнее слово медицины. Ну, может, что-то попытаются сделать с его слухом. А если ушки ему подправят, то все остальные проблемы снимутся. Я перед его родителями в долгу, а значит, и перед ним. Ну, буду возвращать по мере сил.

– Мальчик пострадал и от этой, гражданской, и от той войны, – заметила Катя грустно. – Не прямо, но… они такие, ну глухонемые, рождаются, говорят, если у матери во время беременности был сильный нервный стресс. Она же врач военный была, а значит, стрессов ей хватало… Господи, ну почему так все несправедливо? Не везет никогда хорошим людям. Почему это так, Виктор, а?

– Так мир устроен. – Павлов смял бумажный стаканчик и положил его на поднос. – Так мир устроен, – повторил он как-то уже по-иному и продолжил: – Чей удел – вращение и кружение. Подвижно время, как родник, как струи водяные… Это Рудаки. В институте самый мой любимый поэт был. Как говорят древние книги, к тому же – настоящий мужчина.

Катя смотрела на Павлова и думала: «Вот человек, который вхож в музей и знает тех, кто работает там и на базе. И он человек мужественный и много чего повидавший. А неплохо было бы записать его в союзники, отправляясь туда, где творятся столь странные вещи. Вот взять да и рассказать ему прямо сейчас, что я узнала. Он бы с Мещерским…»

– А как там дело продвигается в Каменске с этим убийцей детей? Не нашли еще того подонка? – спросил вдруг Павлов.

Мысли Кати оборвались. Вопрос, такой небрежный, заданный как бы между прочим, но она почувствовала: он спросил не просто так. Она украдкой взглянула на него: а может, ты вообще все не просто так делаешь? И вот сюда меня пригласил тоже?

Катя знала это свое состояние души: семь лет работы в милиции въелись в ее плоть и кровь. Не то чтобы она была суперподозрительной особой, но… Вот, например, когда кто-то пытался познакомиться с ней на улице, первой ее мыслью было, что это не ловелас и даже не хулиган, а… грабитель. Сделает вид, что идет вас провожать, да и оберет до нитки в подъезде. Это был только маленький штрих, но весьма характерный. С подобными мыслями Катя не могла даже бороться: они возникали из ее подсознания, ибо стали частью ее самой. «Ну почему он спросил про убийцу Стасика? Странно, что он вообще не забыл…»

– Нет, пока не нашли, – ответила она. – К сожалению, таких находят не скоро.

– Насколько не скоро?

– Ну, месяцы иногда уходят на розыск, иногда годы… – Она взглянула на него и тут же опустила глаза. Павлов хмурился.

«Он же отличный парень. Приятель и однокашник твоих друзей. Чего ты в самом деле? – Катя урезонивала себя. – Чего ты насторожилась? Только потому, что он спросил?»

Но другой какой-то голос внутри нее шептал: «Такие любят возвращаться на место преступления. Их туда тянет. Такие всегда проявляют интерес к розыску. Им ведь так важно знать, насколько он продвинулся».

– Я почему спрашиваю, – Павлов достал сигарету и зажигалку. – Курите?

– Нет, спасибо.

– Тогда я с вашего разрешения. Я, конечно, не робкого десятка, – он затянулся, – но, может, не стоит