удержала возле себя только Кузнецова, который явно был растерян. Потом она протянула руку и… сорвала лопух, пышно разросшийся под кустами красной смородины, возле которых уложили Нину. Она смяла сочный лист в руке как промокашку. Затем положила его Нине на солнечное сплетение.
– Дайте руку, – сказала она Кузнецову. – Левую, – она прижала его ладонь к лопуху. – Крепче. Почувствуйте ее. Какая она, правда? И что вы так на меня растерянно смотрите? Поцелуйте ее, ну! Вам же именно этого хочется… А ей сейчас это очень, очень полезно. Почувствовать вкус… сладость жизни.
Кузнецов склонился над Ниной. Катя отвернулась. Все напоминало сказку далекого детства о Мертвой царевне, о Белоснежке, о Спящей красавице. Только вот красавица-то ждала ребенка, а у принца были квадратные плечи и побритый затылок.
– Рад стараться Шурка-то, эх!
Катя вздрогнула: «человек в тельняшке» наклонился к ней и кивнул с ухмылочкой на кусты смородины:
– В ножки потом мудрой Юленьке поклонится за исполнение желаньица-то. Вы посмотрите на него только, ну и ну, в какой раж парень вошел, что с девчонкой делает… А если она сейчас его и еще кой-чего для быстрейшего исцеления попросит сделать… Впрочем, его и просить, кажется, не нужно, и так уже на взводе весь.
Катя хотела было достойно ответить нахалу, но гневные слова умерли на ее губах. С «человеком в тельняшке» явно что-то было не так. Впечатление было такое, что его бьет озноб, а он всеми силами пытается его в себе удержать. Катю поразило то, что в мгновение ока то, что так привлекало к этому мужчине взор – его яркая, вызывающая красота, его уверенность в себе, мужественность и физическая сила, – теперь словно померкло. Черты лица обострились, стали резкими, неприятными. Она никак не могла уловить, что же в его облике так изменилось? Что отвращает от него теперь, что прежде так нравилось? Сильный подбородок, мужественные складки у рта, сильная шея… Но вместо усмешки победителя – какая-то жалкая, полуехидная, полуподобострастная гримаса… И взгляд – неспокойный, лихорадочно перебегающий с предмета на предмет. Взгляд животного, которое…
– Странные какие у этой вашей Юлии Павловны способы лечения, – сухо отрезала Катя.
– Нетрадиционные. Зато действенные. Сама скоро убедишься. – Он коротко хохотнул. Потом показал Кате левую руку: на предплечье розовел неровный, глубокий шрам. – На гвоздь напоролся в темном сарае. Ржавый такой гвоздик. Думал, хана, аптечки с собой нет, в город ехать придется, а то загноится. А она знаешь что сделала? – Ухмылка на его губах превратилась почти в плотоядный оскал, обнажив белые как жемчуг, крепкие, ровные зубы. – Откопала на грядке червя… Я отбрыкивался, а она: «Дурень ты, все зарубцуется, оглянуться не успеешь». Взяла червя дождевого, разорвала его пополам и прибинтовала вот сюда мне. Так зажило в два дня, и никакого нагноения.
– Что еще за дикость? – Катя хотела было вернуться к кустам, но он цепко поймал ее за руку:
– Раз уж Юлию пригласили, не мешай ей теперь. Раньше надо было думать, поняла? А теперь… Да вон она уже и очнулась, подружка-то твоя…
На его висках блестели бисеринки пота, ноздри раздувались. Внезапно он резко повернулся и направился в глубину сада.
Катя осталась одна на дорожке. Волна раздражения все нарастала. Катя чувствовала злость и тревогу. Внезапно поняла: хочется лишь одного – забрать у них Нину и немедленно уйти отсюда.
У калитки стоял Сорокин. Молча наблюдал за «косильщиком лужаек»: Колоброд трудился за домом в поте лица. Шум и суета в саду, видимо, никак его не заинтересовали – на солнцепеке его так развезло, что он с трудом держался на ногах и при каждом неловком взмахе косы бубнил себе что-то под нос, словно спорил с невидимым собеседником.
– Если вы, Константин, еще хоть раз посмеете повысить на мою подругу голос, будете иметь дело со мной. – Катя срывала на нем свою злость. В ответ она ожидала яростную вспышку типа «а тебе какое дело?». Но Сорокин только тяжело вздохнул:
– Да, конечно… Мало я еще, дурак, заслужил. Накричал на нее. А ведь понимаю, что она… – он тревожно взглянул на Катю. – Я так испугался, когда Нинка… Я и не думал вовсе…
– Она ребенка ждет, а вы орете на нее как надсмотрщик!
– Я понимаю… я не хотел. Я у нее извинения попрошу. Нервы ни к черту совсем, простите меня.
Такой скорой капитуляции от этого скандалиста Катя не ожидала.
– Я понимаю, в каком вы состоянии, – сказала она, смягчившись. – Такое горе, но все же…
– Завтра похороны.
– Где? На каком кладбище? – Катя тоже чувствовала, что капитулирует.
– На Кунцевском. Там могила мамы.
– Костя, и все же… надо в руках себя держать. Нельзя же на людей бросаться, тем более на тех, которые к вам со всей душой, – забормотала Катя. – Вы к Нине несправедливы. А она переживает за вас. Очень переживает!
– Я попрошу у нее прощения, я идиот. Нервы, я же сказал, ни к черту.
– Нина все знает. И я тоже знаю. – Катя сказала это тихо, чтобы слышал только он. – Сотрудник розыска, что приезжал к нам, сказал, как умерла ваша сестра. Вы тоже, как я понимаю, в курсе?
Сорокин нехотя кивнул.
– Мне кажется, вам стоит серьезно задуматься над тем, что же произошло с вашей сестрой, Костя. – Катя понизила голос до таинственного шепота – по дорожке шла Александра Модестовна. – И поверьте – Нина вам не враг. Кто-кто, а уж она всегда придет вам на помощь, что бы ни случилось. В память о вашем детстве, о Лере, которую она искренне жалела.
– Секретничаете? О чем речь? – Александра Модестовна приветливо улыбалась, но Кате она в этот миг напомнила расхожий тип стареющей женщины-вамп – черные как ночь волосы, увядающая смуглая кожа, густо накрашенный яркой помадой рот – губы так и змеились в улыбке… А глаза… Взгляд скользил от Сорокина к Кате, словно ощупывая их лица. – Напугался? То-то! Будешь знать, как сцены девицам
