– Почему?
– Потому что в самый первый раз ему понравились мои плечи, – криво усмехнулся Вадька, искоса взглянув на Катю. Та вздохнула.
– А твой Чугунов действительно заплатит такую сумму? – спросила она.
– Заплатит. Ты психологии Чучела не знаешь. Чем больше просят, тем больше он жаждет увидеть то, что так дорого стоит. Он жаден до зрелищ и любопытен так же, как и ты.
– Но «Саломея» – это так необычно…
– Катенька, а ты не введешь нас в курс, что это за «Саломея»? – спросил Мещерский. – Что-то я такой пьесы у Уайльда не знаю.
– Нет, это его пьеса, довольно знаменитая. Он написал ее под впечатлением Флобера. Написал по- французски. – Катя попала в свою среду и рассказывала охотно. – На английский ее перевел Альфред Дуглас.
– Это кто еще такой? – хмуро буркнул Кравченко.
– Это… это друг Уайльда. Его друг и…
– Ясно. – Кравченко хмыкнул. – Ясно все с ним.
– Насколько мне известно, – продолжала Катя, – «Саломея» при жизни Уайльда никогда не ставилась на сцене. Ходили, правда, слухи, что ее ставили на одной частной квартире, где собирались друзья и поклонники писателя, но это только домыслы. Хотя во время знаменитого процесса над Уайльдом ее написание даже вменялось ему в вину. Автора «Саломеи» упрекали в аморальности и кощунстве.
– И что там аморального? – спросил Мещерский.
Катя пожала плечами.
– По нынешним меркам, вроде бы ничего. Уайльд подошел к известному библейскому мифу несколько нетрадиционно. Ну, все знают эту историю: принцесса Саломея плясала перед тетрархом Иудеи, своим отчимом Иродом Антипой, и, когда он поклялся исполнить любую ее просьбу, попросила у него по наущению матери, царицы Иродиады, голову Иоанна Крестителя – пророка, который содержался Иродом в темнице. Это традиционная легенда: совет злодейки Иродиады, послушная дочь-грешница и так далее. А Уайльд подошел к этому по-своему. Его Саломея без памяти влюбилась в Крестителя.
– Влюбилась в пророка? – удивился Кравченко. – Да он же старикан какой-нибудь седобородый, прости, Господи, меня, грешного!
– Иоанн Креститель был молодым человеком, ему было чуть больше двадцати, – возразила Катя. – По Уайльду, Саломея влюбилась в юношу и предложила ему себя, а он ее отверг. Тогда она поклялась, что будет целовать его губы, несмотря ни на что. Иродиада ее ни к чему не подговаривала, понимаешь? Эта девочка, такая нежная и невинная, сама попросила у влюбленного в нее Ирода голову Крестителя за свой танец.
– Ну и что же тут безнравственного? – спросил Кравченко. – Нарушен библейский канон, это ересь – по прежним меркам.
– Там кого-нибудь убивают, кроме пророка? – спросил вдруг Мещерский.
– Где? – опешила Катя.
– В «Саломее» Оскара Уайльда?
– Не знаю.
– А ты разве не читала эту пьесу? – удивился Князь.
– Нет.
– Господи, хоть что-то нашлось, чего не читал наш книжный червячок, – вздохнул Вадим.
– В наших изданиях я ее не встречала, – оправдывалась Катя. – Я в отличие от вас, Вадим Андреич, французским не владею. К сожалению.
– Je renonce aux lauriers souvient qu'а Paris j'aimais trop peuttre [3], – продекламировал Кравченко с чувством и пригорюнился. – Значит, моему Чугуну хотят показать библейский миф. Занятно.
– Повтори, как Арсеньев сказал? – попросил Мещерский.
– Он сказал: это уникальное, единственное в своем роде зрелище.
– А где, что, ты пока не знаешь?
– Нет. Надо звонить некоему Даниле.
– А что ты так встревожился? – спросила Катя.
Кравченко смотрел на нее.
– Так… не знаю пока.
– Ты меня уж извини, Вадя, но ты сам про Арсеньева мне сказал, так вот, это, мне кажется, будет просто… – Она запнулась, подыскивая слова. – Ну, учитывая характер пьесы и прежние вкусы и пристрастия ее автора мистера Оскара, это может быть что-то вроде китайской оперы или театра времен Шекспира.
Кравченко насторожился.
– Цветник незабудок, что ль?
– Ну нет, не обязательно. Просто пьеса может играться как-то нетрадиционно. – Катя сделала рукой неопределенный жест. – Ты же сам говорил, что никаких дам там видеть не желают и «флоралии»
