зарубили.
Кох вздрогнул. Колосов наблюдал: второй брошенной костью гиена подавилась.
– Тело было ладное у девочки, да? – тихо продолжал он. – Смотрел ты на нее, Генрих, и думал: сейчас это что! А вот как затихнет, станет покорной, безмолвной. Когда уже не сможет ни кричать, ни сопротивляться, ни отталкивать меня… Когда окажется в полной, безраздельной моей власти. Вот тогда я и достану из кармана заветный тюбик с вазелином и…
– Я Ирку не убивал!!!
Колосов вспомнил его в яме на ее теле. Хотелось закрыть глаза, отвернуться. Но он был один на один с гиеной. И она выла, словно ее прижгли каленым железом.
– Видишь, повесить на тебя ВСЕ ЭТО, – сказал он, – при желании очень даже возможно. Приплюсовать к одной статье другую – сроки по совокупности: от двадцати пяти лет до вышки, пусть даже с заменой на пожизненное. И заметь самое главное, Генрих, в нашем самом гуманном суде, когда там будут судить убийцу-некрофила, его никому не будет жаль. Даже сердобольным женщинам-заседателям, присяжным. Даже твоему несчастному адвокату. Все только и скажут: поделом. Некрофилы, Генрих, у людей вызывают чисто физическое отвращение.
Кох молчал.
– Ты прошлый раз говорил, что в то утро искал Петрову? – сказал Колосов.
– Я ее вечером видел. У клеток с Липским. – Кох отвечал безучастно. – Потом, когда я уже львятник закрыл, я еще ее видел.
Никита насторожился: что-то новенькое.
– Она шла от душевой. – Кох смотрел в пол. – Она была странная какая-то.
– То есть?
– Я видел ее мельком, и темно было. Она была чудная, – повторил Кох. – Торжествующее зло…
– В чем она была одета?
– В том, в чем ее утром нашли. В халате.
Никита вспомнил расположение помещений на цирковом дворе: душевая и туалет находились в углу, за шапито.Чтобы пройти от них через двор, действительно надо было миновать львятник.
– Как это прикажешь понимать «торжествующее зло?» – спросил он.
– Не знаю, так мне показалось. У нее был такой вид.
– И куда же она шла?
– К Вальке.
– И ты можешь подтвердить, что она вошла в вагончик Разгуляева?
Кох молчал. Потом кивнул. Глянул на Колосова – глаза гиены, которая ждет пинка и одновременно нацеливается вцепиться вам в ногу.
– Что тебе известно о жене Геворкяна? – спросил Колосов.
– Сучка. Баграту все жилы вымотала. Сначала с Валькой чуть ли не открыто жила, потом, как Аркан появился, к нему переметнулась. Раскладушка. Меркантильная. – Кох облизнул губы. – Капризная. Бесстыдная. И, по-моему, наркоманка.
– А она правда такая красивая, Генрих? – спросил Колосов.
Кох вскинул голову.
– Сука. На месте Баграта я б ей давно… – Он осекся. Умолк.
Никита ждал. Потом спросил:
– А что в цирке вообще говорят об убийствах? Кого-то подозревают, говори, не темни.
– Аркана, считают многие, Валька прикончил. Он ему угрожал, если тот давить на нервы не перестанет. Не один я это слыхал. Доходы с цирка они все делили – Разгуляй, Воробьев и эти двое – Аркан и наш новый владелец, большой человек в вашей столице, говорят. А насчет Ирки никто ничего не знает. Все напуганы. А теперь… – Кох смотрел на свои забинтованные руки. – Теперь во всем будут обвинять меня.
Колосов чуть было не спросил: «А что ты хочешь, чтобы тебя не обвиняли?», но сдержался. Что толку спрашивать или читать ему мораль? Просто, когда Коха увели, он вымыл руки горячей водой с мылом.
К Мещерскому он припозднился. Катя уже успела рассказать тому все, что произошло за эти дни в Стрельне и цирке. О Кохе она говорила как-то странно – было видно, все еще никак не может поверить, что некрофила задержали и что некрофил этот – Кох. А Мещерский помощника дрессировщика вообще не мог припомнить. Всю ту знаменитую репетицию он, оказывается, смотрел только на «этого синеглазого хлыща» – Разгуляева. А потом в цирке погас свет.
– Ну? Он признался в убийствах? – спросила Колосова чуть ли не с порога Катя.
– А почему ты решила, что я от него сюда приехал?
– По звездам прочла в телескоп. – Катя села в вертящееся кресло за рабочий стол Мещерского. – Но хоть что-нибудь-то он сказал?
Никита кивнул. Было видно, что он вымотан до предела. Но Кате отчего-то в эту минуту даже не было жаль его: раз устал, ехал бы домой спать. Чего тогда приперся, если и говорить не желает?
Чуткий Мещерский тут же завел какой-то осторожный нейтральный разговор – они с Никитой давно не виделись. И вдруг после вынужденной и весьма тягостной паузы, потому что нейтральный разговор никак не клеился, спросил:
