— Ты кто есть? — спросил его Алексеев, пытаясь как-то загладить неловкость.
— Владко…
— Откуда здесь?
— Из монастыря ушел на войну.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать…
— А мамка плакать будет?
— Не будет, — неожиданно осердился монашек и отвернулся от Алексеева. — Нету мамки, под турецким бульдозером легла в землю вместе с братьями и отцом.
Рокошочник деликатно отвел Алексеева в сторонку и прошептал ему на ухо:
— Босняки их деревню с землей сровняли.
Алексеев виновато насупился и поднял с земли отброшенный им же котелок. Бойцы понимающе помогли ему водрузить котелок на прежнее место над костром.
— Возьмете монаха к себе? — спросил он бойцов. Те дружно, одобрительно зашумели.
— А Бог позволяет монаху брать оружие?
Владко решительно сжал протянутую ему винтовку:
— За веру!..
Глаза его горели тихим фанатизмом.
Он стал хорошим снайпером, как только перестал креститься перед каждым выстрелом, что обязательно проделывал вначале.
Алексеев был вдвое старше его, но как-то незаметно между командиром и бойцом завязалась настоящая дружба. Сначала Алексеев в душе посмеивался, когда Владко, стоя на коленях, заводил свои бесконечные молитвы. Однажды в минуты самой жестокой тоски по дому попросил почитать ему что-нибудь из Святого Писания.
Владко недоверчиво поднял глаза на Алексеева, наверное, все еще помня о зуботычине, потом опустил их в книгу и тихо прочитал:
— «…дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему…»
— Начальников Бог не велит любить, так, что ли?
— Нет, — отчего-то испугался Владко, — вовсе не так. Чины любить не велено.
— Не все ли равно?
— Не велено мечтать о том, чтобы стать большим начальником.
— Нет, ты мне, брат, не крути тут. Как написано, так и написано, не вычеркнешь уже. А может, так оно и надо? На кой ляд нам начальство так пламенно любить…
— А кто их пламенно любит?
— Э-э-э. Не знаешь ты, Владко, как у нас на Руси горячо начальников любят. Дня без начальственного окрика не проживут.
— Неправда, русские любят свободу.
— Под ярмом… А посадив себе на шею очередного оглоеда, терпят его с покорностью годами, хоть до полного обнищания.
Это было ранней весной, когда в горах зацвел миндаль, а за ним — и персиковые деревья.
Владко Драгич с группой разведчиков под видом беженцев прошлись по округе, посидели в корчмах, покурили с крестьянами на деревенских улицах. Вернулись с нерадостным известием:
— Турки идут колонной!
Так в обиходе здесь называли боснийских солдат.
— Не может быть, — сказал Алексеев. — За перевалом стоит российский батальон «голубых касок». По подписанному мирному соглашению, они никого не должны пропускать через свою линию.
— А турки идут, друже капитан, — повторил Владко. — Сам видел.
Алексеев тогда еще верил газетным сообщениям и радио.
— Раздобудь мне бензин, — отдал он распоряжение Рокошочнику, — я сам поеду к русским.
— Капитан, — ответил старшина, — лейтенант из Загоры на прошлой неделе так же пошел к миротворцам. И с тех пор его никто не видел.
— Я не наемник и не мародер, они меня не тронут. С ним, кроме двух бойцов, вызвался ехать и Владко.
На старый «Виллис» водрузили два белых флага, сделанных из новых портянок, которые сохранились у запасливого Рокошочника.
Когда ехали мимо цветущих садов, крестьяне уже не отваживались приветливо махать им из-за изгородей. Шли слухи, что эта зона по плану миротворцев отходила к боснийской территории.
За триста метров до русского блокпоста патруль в голубых касках остановил их джип.
— Стой! Проезд запрещен!
Конопатый миротворец с толстым медвежьим носом вышел им наперерез на середину дороги и, как пятиклассник на уроке, старательно протараторил английскую фразу, заученную из армейского разговорника.
— Погоди, земеля, тут — свои! Гляди не пальни ненароком, — вежливо осадил его Алексеев.
— Знаю я таких землячков, — окрысился часовой. — Вороти оглобли назад, пока я наряд не вызвал.
— Сдурел, что ли? Мы под белым флагом. Русские. Алексеев даже поднялся на ноги в машине, чтобы постовой мог лучше рассмотреть его.
— А мне хоть под красным со звя-аздой, — по-рязански буркнул конопатый парень. — Сказал — не пущу. У нас тута своих нету, мы — ооновские, нам русские — нерусские — до фени. Нам сербы не плотют.
Голубоватые глазки этого русского парня под выцветшими рыжими ресницами смотрели с недовольным раздражением человека, которому досаждают какие-то подозрительные типы.
— Ты хоть доложи по рации, что сербская военная делегация прибыла на переговоры.
— Стану я еще командира беспокоить…
И, наверное, не побеспокоил бы, если бы из рации не раздалось хриплое шипение:
— Кто там прибыл, Нетушкин?
Миротворец поднес микрофон к недовольно выпяченным губам:
— Говорят, что свои, тащ майор, к вам просются.
— Кто такие? — прохрипело в японском динамике.
— А хрен их знает.
Алексеев спрыгнул с подножки джипа и сорвал у солдата с плеча микрофон.
— Господин майор! Капитан армии сербской Олекса просит разрешения на переговоры.
— Во по-русски шпарит, — сам себе под толстый нос пробормотал миротворец, широко раскрывая глаза от удивления.
По приказу офицера Алексеев и трое сербских солдат сдали постовому все оружие. Из кустов на обочине крадучись выбрались еще двое миротворцев и тщательно обыскали парламентеров.
Потом те двое проводили их за бастионы из мешков с песком, ограждавшие блокпост.
Там под тентом скучали четверо солдат, заколачивая домино. Еще один рядом играл с ленивой дворнягой. Пес разлегся на солнцепеке и нехотя огрызался, когда боец теребил его за уши. Двое солдат в касках и бронежилетах на голое тело белили известкой стволы деревьев и бордюрную кромку на газоне.
Армейский майор в форме без знаков различия при появлении Алексеева сухо поприветствовал его и с безразличным видом потребовал у него документы.
Он долго разбирал сербскую кириллицу в офицерской книжке, потом положил ее на стол и уже более уважительно спросил:
— У нас учился, значит?
