Кто-то называет мое имя. Пассивно наблюдаю, как мне измеряют давление и уточняют детали; все происходит словно не со мной. Мне дают маленькую таблетку и стакан воды. Я сижу на краю смотрового стола, держа лекарство на ладони.
— Через три дня вам нужно прийти для принятия второй дозы, — сообщает врач. — В течение этого времени у вас может начаться небольшое кровотечение и спазмы, но это совершенно нормально.
Этот малыш — уже часть меня. У него мои гены; его жизнь поддерживает моя кровь. Я еще этого не чувствую, но он уже оказал на мое тело огромное влияние. Знает ли он, что его мать собирается убить его?
Глотаю таблетку.
Я никогда не узнаю, мальчик то был или девочка.
Стою на платформе Ватерлоо в ожидании поезда, когда начинаются спазмы. Через несколько минут боль сгибает меня пополам. Доползаю до туалета и не успеваю добраться до унитаза, как меня тошнит. И никто не спрашивает, что со мной, и не предлагает помощь.
Каким-то непостижимым образом выбираюсь на поверхность и бессильно падаю в такси. Прошу водителя отвезти меня обратно в клинику и откидываюсь на сиденье.
Я заслуживаю этого. Я убила своего ребенка, и теперь он убивает меня.
Аллергическая реакция, объясняет врач. Мое тело не приняло таблетку, и она не всосалась как следует, поскольку меня вырвало. После всего пережитого я до сих пор беременна.
Я не могу принять другую таблетку — мне остается только согласиться на то, чтобы ребенка выкачали по кусочкам.
Думаете, после всего этого я решу оставить ребенка? Думаете, я приду к выводу, что, раз он так цепляется за жизнь, нужно дать ему возможность выжить? Нет. Я только укрепилась в своем решении: я не подхожу на роль матери. Даже аборт не могу сделать по-человечески.
И вот еще через три дня я возвращаюсь в клинику. Две медсестры помогают мне переодеться в жуткую рубашку, из которой видна вся задница, и ведут меня в смотровой кабинет, где укладывают на стол и привязывают ноги резиновыми ремнями, свисающими сверху. Потом придвигают меня к краю стола и осторожно разводят мне ноги. У них такие холодные руки! Заходит врач. Болтая с сестрами о погоде, вставляет пальцы в мое влагалище и проверяет положение матки; потом демонстрирует мне расширитель и говорит, что введет его внутрь и что может быть немного больно. Я чувствую, как холодный металл проскальзывает внутрь и открывает меня. Это так ужасно, так насильственно; мгновение я гадаю, не вывалится ли ребенок сам по себе.
Потом врач берет длинную, кошмарного вида иглу и вводит в открытую вагину и в шейку. Немного больно, но терпимо. Врач показывает мне нечто, называемое расширителями, и объясняет, что сейчас введет их в шейку матки, чтобы расширить ее. И тянется ко мне…
— Остановитесь! — взвизгиваю я.
— Что, больно? Можем дать еще лекарства…
— Я передумала, — задыхаясь, лепечу я. Пытаюсь сесть.
— Кейт, мы только что парализовали твою шейку, — нахмурившись, объясняет врач. — Если теперь остановиться, у тебя все равно будет выкидыш, потому что она откроется сама по себе.
— Мне плевать, — всхлипываю я. — Я не могу сделать это. Простите! Я заплачу и все такое, только я не могу это сделать!
Врач кивает медсестре и со щелчком сдергивает перчатки. Меня отвязывают, и одна из сестер присаживается рядом на смотровой стол, поглаживает меня по спине, пока я реву, не в силах остановиться.
— Может, ты хочешь кому-нибудь позвонить? — сочувственно спрашивает сестра.
Сначала я мотаю головой, но потом хватаю ее за руку.
— Подождите. Есть один человек.
— Вы так нарядно одеты, — говорю я. — Вы уверены, что я не отрываю вас от важных дел?
— Кейт, все в порядке. — Она оборачивается к медсестре. — Девушка может идти?
— Вы будете с ней, доктор Стюарт?
Элла кивает:
— Я оставлю ее с собой на дежурстве. Она принимала какие-нибудь лекарства?
— Только кодеин от спазмов. Боюсь, она слишком поздно передумала, — тихо произносит врач. — Теперь шейка матки может расшириться самостоятельно. После выкидыша ей нужно будет прийти на чистку — чтобы внутри матки ничего не осталось. Теперь самая большая опасность — инфекция…
— Понимаю, — спокойно говорит Элла. Потом крепко обнимает меня.
— Мне так жаль, — всхлипываю я, уткнувшись ей в плечо. — Я поступила так глупо! Я все испортила! Я не знала, кому позвонить. Папе я сказать не могла — он бы во мне разочаровался. Он обвинил бы во всем маму, и ей бы пришлось вернуться из Италии…
— Шшш… Кейт, все хорошо. Теперь я здесь. Все будет хорошо, мы справимся. — Она отпускает меня и берет мою сумку. — Как думаешь, сможешь сама дойти до машины? Тут недалеко.
Киваю.
— Элла, вы ведь не скажете папе?
— Ты что, забыла? Я же врач. Мы как священники — не имеем права никому ничего говорить.
— Я потеряю ребенка, правда?
— Да, милая, — с сочувствием говорит Элла. Она помогает мне спуститься по лестнице и медленно под руку ведет к подземной стоянке. Ноги у меня словно ватные, и теперь, когда начала отходить заморозка, мне кажется, что в меня засунули раскаленную кочергу.
— А я смогу родить еще?
По Эллиному лицу пробегает тень. Она неуютно поеживается, словно от холода.
Потом вроде бы берет себя в руки и оборачивается ко мне с подбадривающей улыбкой.
— Нет никаких причин для обратного. Особенно если мы постараемся избежать инфекции. А потом следует поразмыслить о контрацепции, Кейт. Твоим родителям не обязательно это знать, но ты не должна подвергать свое здоровье такой опасности.
В соседнем квартале раздается вой полицейской сирены. Элла коротко сверяется с часами и закидывает мою сумку себе на плечо.
— Можно задать вам личный вопрос? — после некоторого раздумья спрашиваю я.
— Полагаю, теперь мы знаем друг друга вполне достаточно, верно?
— Почему у вас нет детей?
— О, Кейт! Как ты неосмотрительна!
— Извините. — Я закусываю губу. — Не рассказывайте, если не хотите.
Она вздыхает:
— Да нет, я не против. Похоже, сегодня пришло время делиться тайнами. Так. Нам на ту сторону. Подождем. — Она нажимает кнопку, и мы ждем, пока светофор переключится. — Я никогда не хотела детей от мужа. Можно было бы целый год потратить на выяснение причин — и так до них и не докопаться. Первая причина в моих родителях — они не были готовы к моему появлению. Вторая — во мне: я хотела сделать карьеру, доказать что-то самой себе. А третья — во мне и в Джексоне. Я всегда знала, что любила его меньше, чем он заслуживал. И мне казалось неправильным приводить ребенка в подобный мир — почти под ложным предлогом.
Светофор моргает, разрешая нам пройти. Мы обе не делаем ни шагу.
— А как же папа? Вы любите его достаточно сильно?
Она сглатывает комок в горле.
— Слишком поздно, Кейт. Я встала на пути у твоих мамы с папой, хотя не должна была этого делать. Теперь у них появился шанс…
— Мама бросила папу, — без обиняков сообщаю я. Элла подскакивает, словно я дала ей пощечину.
— Она узнала обо мне?
— Нет, — качаю головой я. — В конце концов, выяснилось, что никто не виноват.
Мы пропустили сигнал светофора. Элла опять нажимает кнопку.
