– Слишком поздно, болван, – зло сказал Гвискар. – Мы провели во Флоренции семь сотен и семьдесят семь ночей, и сегодня с первым из лучей солнца истекла последняя. Никто не познал имя Гибор через плоть ее. И ты тоже из них – из хладных сердцем и душой развратников, которые не различают между Еленой Прекрасной и падчерицей свинопаса.
И вот, милые дамы и благородные господа, с тех пор прошло пятнадцать лет, а слова Гвискара все еще жгут мое сердце».
– И все? – разочарованно спросила Изабелла.
– Все, – честно признался Рогир.
– А тебе мало? – спросил Карл у Изабеллы так, что будь даже три раза достаточно, она все равно бы решила: «мало».
От ужина Рогир, разумеется, отвертелся. Двести четырнадцать пар разноокрашенных глаз были оставлены скучать и сплетничать. Рогир тешился книжицей в своем покое, тогда как другие были в трапезной, тогда как Карл мерил жевательными движениями нерастраченные пустым днем силы. Каждый ход герцогской челюсти был как запятая в перечислении.
Живописцы, менестрели, шпильманы, жонглеры, гадатели, вообще стихопевцы и вообще музыканты, думалось ему, нравятся, имеют власть помыкать, соблазнять, водить за нос, пренебрегать и делать немало подобных вещей, совершать такие поступки, на которые достает полномочий только особенным красавцам и принцам крови. Любопытно, что сами они могут быть обладателями сколь угодно любой внешности и пресмыкаться у самого подножия пирамиды иерархий, где-то подле вилланов и тех, кто выделывает кожи.
Вот, предположим, чья-то жена ожидает незнакомца, отрекомендованного мужем как «неплохой музыкант». Гость еще прыгает через лужи в деревянных башмаках и спрашивает дорогу к дому таких-то, а она уже готова самоотверженно привечать уродство, эту «творческую натуру», а после десерта бескорыстно отдать себя немытой обезьяне, которая, по слухам, знает ноты. Все равно, как он выглядит и как воняет, главное, чтобы не был рыцарем, клириком или клерком. Притом эта воображаемая «она» согласна не только на урода, но и на любую серую серость – на бесцветные свинячьи глазки, на никакие жесты, на тусклые, бородатые анекдоты. Можно предположить, что если «музыкант» будет хорош собой, то это обрадует даму. Но нет. В этом случае он не получит преимуществ, ему не будет оказано больше почестей, он не будет знать больших привилегий, чем урод. Иными словами, каков он, этот музыкант или художник – женщине безразлично, и если уж она предпочтет одного из них другому такому же – бессмысленны объяснения. Случайность.
Не только Карл, но и добрая половина присутствующих за ужином в этот момент думала о Рогире. Прочие же не делали этого единственно оттого, что повествующие о нем мысли разложились на водород и кислород мгновением раньше, а свежие еще не успели возникнуть.
– Как его зовут, этого рисовальщика? – Изабелла старательно корпела над курсовой работой по инженерии человеческих душ. Это должно значить, что она как бы не помнит.
– Рогир. Его так зовут.
– Поня-атно.
Но и самим художникам, – возвратился к своим баранам Карл, – и им подобным музыкантам по душе не вполне пригодные для соблазнения дамы. Разве они требовательны к внешности – чтоб не слишком толстая, не слишком носатая? Их излюбленный тип – ветреница, мнимая простушка, неряха. Барышень на выданьи, незамужних девиц с затушеванной пубертатной сыпью на челе, равно как и площадных шлюх они чураются. Желателен в придачу мужчина – хуже, если любовник, идеален муж. Вот с ним-то они на самом деле и водят шуры-муры, когда притворяются, что состоят в связи с их супругой. Приятная перспектива, надо полагать, – Карл взглянул на дверь, из которой вполне мог появиться Рогир, с которым он вполне мог спустя непродолжительное время завести шуры-муры. Следует помнить, когда заказываешь портрет, танцы, гороскоп, микстуру, – Изабелла тоже посмотрела на дверь. Ее, понятно, тоже интересует Рогир.
Подобрав юбки, Изабелла выбралась из-за стола, раскрасневшаяся, сытая.
– Знаешь, я к себе. Устала, – сообщила она Карлу.
– Нездоровится?
Изабелла отвергла большинство логичных продолжений («ах да!», «голова такая тяжелая», «глаза сами закрываются»). Это было бы чересчур враньем. Ложь, как и правда, должна отличаться разнообразием, чтобы не приедаться. Это тоже часть курсовой работы.
– Нет. Пойду полежу.
Карл кивнул. Со стороны, с несведущей галерки, могло показаться, что герцог отряжает жену с поручением.
Когда портьера за ушедшей сомкнулась и волнение тканей вполне улеглось, неловкий локоть Карла свалил кубок. Двести четырнадцать пар глаз вперились в одну точку на столе и всем им, как ни странно, хватило и места, и угощения. Просто так глазеть на герцога весь ужин неприлично, но вот ведь – представился повод. Лужа на скатерти, блюдо, расколотое трещиной надвое. Раковые шейки в козьем сыру, те, что на расколотом блюде, волей-неволей разделились на две партии. Те, что спрыснуты старой горечью фалерна,[194] и те, что нет.
Пора! Рогир и Изабелла (отныне Карл будет называть их «они»), наверное, уже начали. Начали что- нибудь. Рогир начал рассказывать (и показывать) Изабелле подробности пребывания во Флоренции, упущенные вчера. Кстати, какое чудное совпадение с именами: Гвискар и Гибор. Хотя понятно, что имена вымышленные. Вранье, как и вся эта история.
Карл встал.
Он тоже с удовольствием дослушает про Флоренцию. Всем всего доброго.
Куда? Разумеется, к Рогиру. Вместе полистаем книгу. Вот, кажется здесь.
У дверей Рогира герцог застыл, более всего стараясь не походить на борзую, которая делает стойку на зайца. Со стороны это выглядит нелепо. Интересно, Изабелла уже там?
Под каблуком хрустнуло. На камзоле, на рейтузах, на сапоге восковые капли. Ниже. Карл поглядел под ноги. «Ич! – не удержался Карл, – сколько всего нанесли!» И в самом деле немало доверенной женской прислуги отметилось в тот день под живописной дверью. По эту, внешнюю сторону порога изысканным курганом высились подношения. Дары. Перчатки. Сверточки. Медальоны, конверты, раздавленное что-то. Рогир не торопился отпирать, в то время как дары все подносили, подносили, подносили.
Предметы под дверью расточали трагические вздохи, умоляли, жеманничали. «Как же так, вы позабыли о своем обещании, прочитанном мною в вашем взгляде!» – упрекала бонбоньерка. «О, я всего лишь хотела…» – робко начинал тюльпан, символ похоти и гордыни. «Горько, что мы разминулись там, во Флоренции», – сокрушался пояс с итальянской вышивкой.
Герцог поднял и тут же прикарманил несколько писем (все как одно «Монсеньору Рогиру») – на потом, на сладкое. Приложил ухо к двери. Говорят, если приставить к стене стеклянный сосуд с достаточно широким горлом, то услышишь, о чем болтают по ту сторону крепостной стены. Нужно было с ужина прихватить кубок или лучше кувшин. Женский голос? Мужской? Не разобрать.
После очередного наплыва тишины Карл разуверился в удаче, хоть и продолжал слушать. Его вниманием вновь завладела волшебная горка, в руки сам напросился один из подарков. Сосновая ветвь, перевязанная лентой, надпись. Очень в духе Изабеллы. Ее почерк? Нет? Нет. «И верю и не верю, монсеньор Роже…» – разобрал Карл. Ветвь была приближена к чуть подслеповатым (все-таки уже тридцать шесть!) глазам, и хвоя кольнула губы. Налетевший сквозняк похитил расписную ленту, свеча упала.
– Монсеньор Рогир, будьте любезны отпереть! – воззвал Карл, в меру деликатно выстукивая ритм полудохлого фламенко костяшками пальцев.
На удивление скоро ему отворил живописнейший Рогир со свечой в руке. Герцог зажмурился.
– Извините за вторжение, – сказал Карл тоном, не подразумевающим неловкости. – Если не возражаете, давайте приступим к портрету непосредственно сейчас.
– Кто? Альфонс Даре? Все, что он умеет, – это размазывать краску по холсту так, чтобы комки получались не больше чечевичного зерна. Впрочем, не только это, я не завистник. Еще он умеет подправлять лошадям зады, колоннам – кудри, пускать лишнее облачко над верхушками ливанских кедров и с поразительной проникновенностью изображать церковный реквизит – всякие там дароносицы. Остальное ему удается худо.
