«И откуда они только берут этих Знахарей?» – думал Эгин, выходя в соленую черноту ночи.
– Я провожу тебя до каюты, – бросил Иланаф.
– Буду рад.
В сотый, наверное, раз за эти бесконечные сутки Эгин отдал должное затейливой судьбе. Каюта Арда, которую он совсем недавно осматривал, вооружившись Зраком Истины, стала теперь тем самым местом, где ему, по всему видать, придется торчать еще долго.
Они неспешно прошествовали по верхней палубе, удаляясь от остальных. У самого носа корабля Иланаф облокотился о фальшборт и бросил назад взгляд, который Эгин, не будь он офицером Свода, быть может, счел бы нечаянным. Нет, они были здесь одни. Матросы, не занятые на вахте, спали.
Эгин испытующе поглядел на Иланафа. Тот на него. Оба отвели глаза. Как это, оказывается, сложно – быть искренним!
«В конце концов, если я и могу доверять кому-нибудь на этом проклятом корабле, так это только Иланафу. Чего бы ни было у этого сукина сына за душой!»
– Спасибо тебе за все, – сказал Эгин со всей возможной признательностью. Все- таки речь шла о спасении его жизни!
– Надеюсь, будь ты на моем месте, Эгин, ты сделал бы то же самое, – смущенно ответил Иланаф.
«Сейчас он, конечно же, поспешит увести разговор в сторону», – догадался Эгин. Ему тоже было неловко. Он не привык к искренности, не привык благодарить.
Возможно, Иланафа смущало, что, несмотря на его протекцию, Эгину все-таки крепко досталось по голове обернутым в войлок шестопером. А возможно – и скорее всего, – он, как и всякий офицер Свода, чувствовал себя не в своей тарелке всякий раз, когда кто-либо начинал подозревать его в том, что ему не чужды старомодные человеческие чувства. Те чувства, которые не приветствовались в Своде, ибо не являлись необходимыми: дружеская привязанность, любовь, сострадание.
– Скорее всего, – уклончиво, то есть вполне откровенно, ответил Эгин.
– Ладно, ладно. Ты держался молодцом. Не хуже, чем у Норо на сковородке. Даже лучше. Ты все сказал правильно. Дотанагела тебе поверил, а от этого зависело все. Помнишь, как мы распевали в Четвертом Поместье? «Лиха та година, когда Ты вызовешь гнев пар-арценца!» Это не пустые слова. Но ты ему, кажется, понравился, несмотря ни на что! Насколько ему вообще кто-то может понравиться.
«Несмотря ни на что!» У Эгина екнуло сердце. Он вспомнил о Вербелине.
Иланаф знает, что Эгин, и Вербелина состояли в связи. И он вполне мог поделиться своим знанием с пар-арценцем. Чтобы набраться весу в его глазах.
Какую глупую игру затеяла Вербелина! Дотанагела – из Опоры Писаний. Гастрог – тоже из Опоры Писаний. Гастрог был прекрасно осведомлен о том, что он, Эгин спит с Вербелиной, чем он и поделился с Эгином в каюте Арда. То, что знает подчиненный, обычно знает и начальник. Значит?..
Эгин взглянул на Иланафа, ища не то опровержения, не то утешения.
Иланаф не ответил. Но в его глазах было написано: «Дотанагела знает».
«Ничего не исправить. Если Дотанагела захочет моей смерти, он получит ее. С Вербелиной или без», – говорил в нем голос рассудка.
«Не думай о том, что неисправимо», – говорил в нем голос его наставника по логике.
– Скажи мне, Иланаф, а почему ты не взял с собой Онни? – как-то само собой сорвалось с его языка. – Когда мы с ним возвращались с нашей последней пьянки, мне показалось…
Но Иланаф не дослушал его. Его руки сжались в кулаки, взгляд стал жестким, пожалуй, даже свирепым.
– Тебе не показалось, Эгин. Онни убит. И Канн тоже.
Прошедшие два дня отняли у Эгина три четверти его таланта удивляться услышанному и увиденному. А потому он лишь распустил узел на затылке. Его волосы рассыпались по плечам. В знак траура.
– Я ручаюсь, Эгин, это не было несчастным случаем, – зло процедил Иланаф, хотя Эгин и не задавал ему сакраментальных вопросов «кто?» и «за что?».
Повисла тягостная пауза. Эгин, опершись о борт, сверлил бессмысленным взглядом черные волны моря Фахо, подбрасывавшие «Зерцало Огня» словно мяч. Он смотрел в ночное небо, обложенное тучами.
Но видел он совсем другое. Серое Кольцо, спрыснутое ночным дождем. Себя и Онни. Видел как бы со стороны. Казалось, он даже слышал гнусавые причитания Онни – спьяну у него всегда закладывало нос. Его смелые, чрезмерные рассуждения. И его нетвердую походку, намекавшую на то, что попойка закончится для него с двумя пальцами во рту, если не в луже блевотины. Вот тебе и лужа…
– А у тебя еще все впереди! – обнадежил его Иланаф.
Эгин вздрогнул. Но нет, Иланаф не проронил ни слова. Никто ничего не говорил. Лишь шелест волн, на который так похож иногда чистый пиннаринский говор.
Эгин пожелал Иланафу доброй ночи и затворил дверь каюты Арда окс Лайна.
Когда его взгляд скользнул по опустевшим книжным полкам, ему вспомнился Гастрог. Тут же пришло в голову, что его тогдашний знакомец уже никакой не Гастрог. А просто хладный труп. Как, собственно, и Онни уже не Онни. И Канн тоже. Так и не дослужились до рах-саваннов. Как, собственно, и Амма с Кюном уже не слуги. А обыкновенные трупы в Чертоге Усопших.
Не много ли мертвых коллег для двух суток?
О да, Дотанагела был, вероятно, не далек от истины, когда говорил о том, что Свод, тот Свод Равновесия, которому все они приносили свои простодушные клятвы, мало-помалу перестает быть тем идеальным Сводом, что блюдет чистоту и неизменность вещного мира по заветам Инна окс Лагина.
Перестает быть Сводом, укрывающим в своей сени Истину. И Князя. А что, Князь и Истина суть одно и то же? Почему «Во имя Князя и Истины», а не «Во имя Истины и Эгина», например? Князь – человек, и он, Эгин, – тоже человек.
Дотанагела прав – Свод на глазах перерождается. Как и всякое перерождение, это перерождение требует человеческих жертв. И их оно находит – Онни, Гастрога, других. Неизвестных ему. Быть может, не слишком честных, не слишком искренних и вовсе не благородных. Но все же людей. И, увы, это перерождение в любой момент может потребовать на свой алтарь жизнь рах-саванна Опоры Вещей по имени Эгин.
Кое-что из рассказанного Дотанагелой осталось Эгином не понято. Например, о каком таком «та-лан отражении» толковал пар-арценц Опоры Писаний?
Вот Знахарь, например, несмотря на то, что он моложе Эгина лет на десять, знает ответ на этот вопрос. А он – нет.
Наверное, если бы он, Эгин, служил в Опоре Писаний, а не в Опоре Вещей, он бы тоже знал. Ибо «отражение» – это уж наверняка не вещь. Не предмет. И не зеркало. Хотя… Вообще, неплохой вопрос для философского трактата: есть ли отражение в зеркале некая вещь, милостивые гиазиры? Шилол его знает…
Эгин обхватил голову руками – головная боль нарастала с чудовищной быстротой. Мозги, казалось, начали медленно плавиться.
«Нет, на сегодня хватит!» – возопил Эгин и был готов повалиться на койку, как вдруг у изголовья обнаружил свой сарнод, непонятно зачем накрытый грубым войлочным одеялом, как если бы это была подушка. Шутка в духе Иланафа.
Разумеется, перед тем, как накрыть сарнод одеялом, они осмотрели все, что в нем находилось. Эгин в некоей меланхолической задумчивости открыл сарнод и заглянул внутрь. Все на своих местах. А вот и коробочка с серьгами Овель. И скомканная бумага с раскрошенными печатями.
Пахнуло вишневым клеем. Щемящая, кислая словно неспелая вишня тоска накатила на Эгина из потаенных глубин бытия. Или из его потаенных высот.
Овель. Да жива ли она, эта госпожа-плакса? Что с ней? Случится ли ему еще раз слиться с ней в танце великого единства? Случится ли ему встретить еще что-нибудь, что было бы связано с ее именем? Знает ли о ней Дотанагела? Или быть может, Знахарь?
Как всегда, больше вопросов, чем ответов. Эгин положил одну из серег на ладонь и поцеловал ее. Теперь он отчего-то не сомневался уже в том, что серьги прислала ему именно Овель. Никто другой, кроме нее. Но зачем? В память о быстролетной ночи, начавшейся для них на Желтом Кольце, продолжившейся в
