Эрпоред?
Эгин запустил руку за пазуху бородача, чтобы глянуть, есть ли при нем подорожная и Внешняя Секира. В этом было больше праздного любопытства, чем пользы, но уж очень Эгину хотелось знать, обманывают ли его глаза и память. И отчего кобыла неприметного бородача вдвое моложе и вдвое дороже и по виду и по стати, чем лошади двух его попутчиков.
Наконец рука нашарила что-то твердое. Футляр с подорожной. Значит, тоже коллега, только с таким важным поручением, что ради него даже налепил фальшивую бороду. Теперь вблизи было видно, что это такая же борода, как у Вербелины волосы.
Та-ак… Еще что-то, выпирающее из-под камзола. Коробочка наподобие той, в которой одним памятным днем «шмель» принес Эгину серьги Овель.
Со всей возможной небрежностью Эгин открыл коробочку, следя боковым зрением за тем, что происходит по краям площадки у водопоя. Что-то бессовестно и тревожно ныло у него внизу живота. Как бы не появилась следующая тройка офицеров… А то и целая плеяда…
Ну что же там среди атласа, расшитого цветочками? Деньги? Дым-глина? Амулет? Драгоценности?
О нет, милостивые гиазиры. Узкий элегантный рожок. Золотой или что-то в этом роде, а конец его загибается прихотливой дугой, увенчиваясь чем-то наподобие когтя.
Эту штучку Эгин уже видел однажды. Она была нарисована в книге Арда окс Лайна. В книге, из-за которой погибли сам Ард окс Лайн, три креветки эгинова Зрака Истины и аррум Опоры Писаний Гастрог.
Красноносый фальшивый бородач оказался самой важной персоной из всех трех, ибо вез в столицу ни много ни мало, а хвост и жало Скорпиона, Убийцы отраженных.
Денег, однако, при нем вообще не оказалось. Равно как и Внешней Секиры. Но Эгин теперь не сомневался ни мгновения в том, что перед ним все-таки Эрпоред. Ибо какая может быть Секира у наставника Свода? Правильно, никакая.
Эгин отпорол левый рукав на камзоле Эрпореда и уже вполне в соответствии со своими ожиданиями обнаружил на его левом плече почти идеальный прямоугольник из четырех белых шрамов.
Да, когда-то он был офицером Свода. Потом он на чем-то погорел, но все-таки спас свою шкуру. Внутреннюю Секиру удалил прежний Знахарь. Эрпоред стал наставником. Учил юных воспитанников Свода уму-разуму.
А потом чья-то воля – очень могущественная воля! – выдернула его из Староордосской крепости и швырнула в Урталаргис. Зачем? Не вызывает сомнений: затем, чтобы извлечь из темных складок мировой ткани жало Скорпиона. Чтобы вновь вверить Эрпореду Секиру (кого? Как знать, может быть, и пар-арценца – мысленно пожал плечами Эгин). И чтобы вновь подставить Эрпореда ранним утром сего дня под клинок скромного рах-саванна Опоры Вещей.
Ибо умный Эрпоред при всем своем недюжинном уме фехтовать так толком и не научился, а наколдовать что-нибудь стоящее, боевое – не успел.
Так думал Эгин, снимая траурно позвякивающие шпоры с сапог умного Эрпореда.
Кобыла бородача Эрпореда была отнюдь не тихоней.
Поначалу она два раза едва не сбросила Эгина, и ему удалось удержаться в седле лишь чудом. Впрочем, он тоже не был идеальным ездоком: весь следующий день рах-саванн только и делал, что вонзал в лошадиные бока шпоры, не давая отдыха ни животному, ни себе.
Когда на землю спустились сумерки и Эгин решил, что три часа сна ему просто необходимы, взмыленная кобыла подтверждала всем своим видом простую мысль о том, что этой же ночью придется позаботиться о новом средстве передвижения.
Свою первую ночь на материке Эгин провел в придорожной гостинице.
Перед тем как завалиться в кровать, проглотив ужин, приготовленный в расчете на невзыскательных купчиков и зажиточных ловцов всякой морской снеди вроде деликатесных устриц, Эгину пришлось попотеть над подорожной аррума.
Ужин успел остыть. Из тарелки потянуло болотом – ужин был приготовлен преимущественно из скромных и отнюдь не самых свежих даров моря. Но зато подорожная, побывав в умелых руках Эгина, засияла как новенькая.
Аррум Иланаф теперь следовал в столицу по всем правилам. Но даже после этого Эгин не мог вот так взять и уснуть. Ибо в его сарноде лежали разные разности, которые все вместе и каждая в отдельности жгли сознание Эгина словно бы каленым железом.
Наскоро расправившись с остывшим окунем-носорваном, фаршированным молодыми осьминогами, Эгин выложил на постель сокровища, вокруг которых вертелась в последний месяц вся его жизнь.
Он вспоминал слова Тары о Пестром Пути. Какой скучной выдумкой они представлялись ему тогда, в Хоц-Дзанге. И каким страшным откровением звучали теперь!
Эгину пришлось сознаться себе, что если бы весь Скорпион – от граненой главы до острого, как мысль о смерти, острия жала – не лежал сейчас перед ним на кровати, он бы и до сих пор склонен был полагать всю эту историю с Убийцей отраженных чистейшей фантазией. Ибо «полагал» не он. Трусость полагала за него.
Скорпион, даже будь он разборным оловянным сувениром, украшенным синими стекляшками, все равно был бы способен перевернуть душу Эгина вверх дном. Мыслимое ли дело, чтобы части какого-то сувенира липли к тебе с такой назойливостью? Теперь оставалось лишь открутить от кинжалов гарды, распотрошить сандалию Арда окс Лайна и полюбоваться на все это великолепие, собранное вместе.
«Плоды трудов и размышлений долгих», – кстати процитировал Эгин «Геду о Элиене», извлекая на свет кинжалы Лиг.
Спустя полчаса Скорпион уже лежал на подушке. Пока что мертвый, расчлененный. Но вполне узнаваемый. Очень похожий на свой символический портрет, который Эгин видел в книге Арда окс Лайна.
Но детали есть детали. Не вполне понятно, получится ли из них в конце концов работающий механизм. Да и вообще – что значит Убийца отраженных? Как он будет убивать? Или Скорпион – просто оружие, которым предстоит воспользоваться Эгину лично? Или наоборот: что, если сам он, Эгин, лишь деталь, лишь часть Убийцы отраженных?
Раздираемый такими вот мыслями, непреодолимым желанием заснуть и праздным интересом, Эгин взял золотую камнеглазую голову, добытую Самелланом у своего заклятого врага, и серьги Овель.
Интереса ради положил их рядом. Чтобы прикинуть, как это приблизительно будет выглядеть.
И хотя он оставил между сочленениями зазор в указательный палец толщиной, спустя неуловимое мгновение он вдруг обнаружил, что зазора нет; ничего более не разделяет клешни и головогрудь. Серьги Овель намертво приросли к золотому амулету Норгвана. И не только приросли, но и конвульсивно дернулись.
– Сыть Хуммерова! – Эгин в ужасе отшатнулся.
А когда умеренный испуг перерос в знакомое неумеренное любопытство, он поднес лампу поближе к явленному чуду.
Глаза Скорпиона сияли серо-голубым светом, а его клешни угрожающе сжимались и разжимались, словно бы пробуя воздух на мягкость, на податливость.
Несколько раз Эгин видел такое, еще когда учился на Начальном Цикле. Тогда, влекомый отчасти детским живодерством, а отчасти «неутолимой жаждой познания», как изъяснялись некоторые подследственные Опоры Вещей, он расчленял речных раков острой палочкой. Еще тогда его удивлял один странный факт: спустя некоторое время после того, как голова оказывалась отделенной от туловища, рак продолжал шевелить усами, а клешни вслепую мыкались влево-вправо, влево-вправо.
Не успел Эгин, как некогда, насладиться содеянным собственными руками, как вдруг в стену застучали настойчиво и сильно.
– Тише там, а то щас засуну тебе голову в задницу, чтобы не шумел! Спи давай! – Видимо, его невоспитанный сосед страдал жестокой бессонницей и проводил ночь в поисках третьего бока. Ибо всполошиться так от одного достаточно безобидного ругательства мог только тот, кто только и ждал повода выплеснуть наружу свой нервический гнев.
«А может, он и прав – спать надо», – сказал себе Эгин.
Он сложил все части – кроме головы и клешней, ставших, по-видимому, одним целым уже навеки – по
