отдельности, проверил засовы на двери, погасил лампу и уснул за секунду до того момента, когда его щетинистая щека коснулась подушки.
– …так я посмотрел на тот веер – мама родная! Все спицы острые, а на концах яд. Он только с виду веер, а так – сам понимаешь… – долдонил за стеной тот самый голос, который вечером обещал засунуть голову Эгина в задницу.
– Эти бабы – они такие, – поддержал второй голос.
– И главное! Там, вовкулацкая погадка, если под головой лебедя на потайную пупенечку жмешь – прямо тебе в морду вылетает железко в две ладони. Начисто черепушку сносит!
– Что говорить – бабы… – Второй, кажется, был малоизобретательным, но последовательным женоненавистником.
– Да там в Алустрале и мужики с веерами ходят. Во больные, скажи?
– Да мужики там, гы-ы, только друг другом и интересуются, промеж себя соображают…
И мужененавистником тоже.
Под аккомпанемент рассуждений о странах и народах Эгин поставил ноги на сырой пол и потянулся. Было довольно поздно.
Все было на месте. Расчлененный Скорпион покоился под подушкой. Чей-то конь призывно ржал у коновязи. Подорожная смердела государственными глаголами в сарноде. Денег было в обрез – значит, с покупками придется повременить до следующего, более удачного разбоя.
За стеной коротали время за приятственной беседой двое жлобов. А слуга уже скребся в дверь, предлагая Эгину завтрак. Но он не станет брать его, потому что не любит еду, которая воняет тиной.
«Теперь осталось всего ничего, – подумал Эгин. – Сменить лошадь. Добраться до Пиннарина. Выпустить Скорпиона. Увидеть Овель и умереть. Потому что если Убийца отраженных и есть мое предназначение, коль скоро я следую Пестрым Путем, а к этому, кажется, все и пришло, значит, после того, как предназначение будет выполнено, мне останется отправиться в Святую Землю Грем с сознанием выполненного долга. Ибо что есть человеческая жизнь без предназначения?»
В этом философском ключе Эгин и окончил пребывание в гостинице.
Собрав вещи, он вышел к коновязи. Как ни в чем не бывало подошел к самой статной лошади. Эгин так и не узнал, что ее владельцем был не кто иной, как его страдающий бессонницей сосед, рассуждавший об алустральских «крыльях лебедя» (а ведь именно такое название носил обсуждаемый за стеной веер благодаря своей изогнутой в виде лебединой шеи ручки). И, надавав вялому конюху обездвиживающих оплеух в укромном закуте конюшни, оседлал ее сам.
Солнце стояло высоко. Это значило, что он опаздывает и, не ровен час, приедет в Пиннарин позже, чем требовал того Лагха. Это значило, что спать ближайшие двое суток ему не светит. Разве что в седле. А ведь всякий знает, как хорошо спится в седле, когда лошадь, чьи бока в мыле и чьи ноги вот-вот подкосятся, несется иноходью под гору по дороге, средства на ремонт которой были разворованы на пару Столбовой инспекцией и подрядчиком.
Такого столпотворения у Восточных ворот Пиннарина Эгин не видел никогда.
Конные и пешие, чиновники и военные, купцы, рыбаки, девки. Вся эта разношерстая публика была озабочена тем же, чем и Эгин. А именно – страстно желала попасть в столицу. И притом сделать это как можно скорее.
А для того, чтобы не дать этим чаяниям сбыться, у ворот была расквартирована сотня гвардейцев Сиятельного князя.
Они, по всему видно, уже не первый день пробавлялись тем, что урезонивали недовольных, кичились своей значимостью, делали суровые и озабоченные лица, смотрели подорожные и вместо ответов на вопросы либо изысканно хамили, либо загадочно улыбались.
Впрочем, для таких, как Эгин, то есть для тех, кому Свод Равновесия – дом родной, у Восточных ворот был организован отдельный вход.
Молодой сотник, мечтательно добавляющий себе на левое плечо лишнюю «хризантему» при мысли о важности исполняемой им службы, придирчиво разглядывал документы, удостоверяющие все, что только можно удостоверять при помощи чернил и бумаги.
Желающих побеседовать с ним наедине было не меньше двух десятков. Промаявшись добрых три часа в ожидании досмотра, Эгин успел узнать все малоприятные подробности ожидающей его процедуры.
Во-первых, в Пиннарин, в котором происходило что-то, о чем никто не имел представления, пускали только тех, кто есть в списках, доставленных к воротам от самого гнорра. Все остальные шли гулять по окрестностям, ожидая, пока времена переменятся.
Во-вторых, преодоление всех прочих ворот было организовано точно так же.
А в-третьих, тем, кто пытается проникнуть в Пиннарин не через ворота, а как-либо иначе, Сиятельный князь Хорт окс Тамай пообещал импровизированное четвертование на месте преступления. Всем известно, что свежий тиран всегда исполняет свои обещания.
Эгин вынул свою подорожную. Что ж, это будет занятный трюк. Сомнительная подорожная и сомнительный жетон.
Хозяин подорожной наверняка внесен в эти загадочные списки, ведь недаром он сопровождал бородача Эрпореда – судя по бумагам, исполнителя секретного задания самого гнорра. Но только что в этом проку, если после ночных трудов Эгина в его подорожной стоит имя Иланафа?
Усталый и злой Эгин погладил по страдальческой морде своего жеребца – третьего за третий день. Как и предыдущие – краденого. Может, им еще и на жеребца нужно будет представить документы? Что, мол, служит Князю и Истине верой и правдой, а кличку имеет такую-то. Смеркалось.
Без сна и отдыха, грязный и опустошенный, он достиг Пиннарина на полдня раньше, чем требовал Лагха. И все это для того, чтобы внести свою лепту в процветание мировой бюрократии.
– Иланаф, аррум Опоры Вещей, – отрекомендовался Эгин, сверля взглядом сотника. – Вот, извольте видеть, моя подорожная.
– Эге. – Сотник с бывалым видом принял документы.
Подорожная прошла без сучка без задоринки. Разумеется, будь на месте сотника кто-то из Опоры Писаний, он даже в темноте распознал бы подмену. К счастью, сотник был офицером князя, но не Свода.
– Что там дальше?
– Дальше – Внешняя Секира, – уверенно сказал Эгин, сосредоточившись на левом зрачке сотника, и Сорок Отметин Огня перекочевали в руки власть предержащего лентяя.
Сложив руки на груди, Эгин с безучастным видом ждал, пока сотник натешится магической игрушкой, произведенной Шотором в поистине сверхкороткие сроки. Ждать пришлось долго. Поворачивая Секиру то так, то эдак, сотник, похоже, не преследовал никаких целей, кроме эстетических.
– Покажи, что в сарноде, – неохотно подытожил он.
– Каждый, кто внимательно прочтет мою подорожную, офицер, сможет убедиться в том, что я и мой сарнод освобождены от досмотра, – с нажимом отвечал Эгин. Пусть этот придурок почувствует разницу между офицерами Свода и офицерами князя.
Сотник смутился, покраснел, но оттого показательно расхрабрился.
– Значит, покажи еще раз подорожную. Что-то я там такого не припомню, дружок.
«Дружок!» – с каких это пор офицеров Свода величают, словно дворовых шавок? Желваки на скулах Эгина хищно задвигались.
Подорожная вновь оказалась у самого носа сотника. Долго, очень долго офицер рассматривал ее, то приближая к свету, то отдаляя. Все это время Эгин, пытавшийся понять, что же именно снова насторожило офицера, пришел к выводу, что сотник, вдобавок ко всем своим достоинствами, читает по слогам. И был прав.
– Все верно. Ожидайте. – С этими словами сотник удалился в соседнюю комнатенку, где покоились пресловутые списки «допущенных в столицу в эти судьбоносные дни» – как выражался гнорр на первом листе списков.
Разумеется, его возвращения Эгин ожидал с растущим нетерпением.
– Иланаф?
– Да. Аррум Опоры Вещей.
