Хмурый, серый и трехэтажный, Дом Скорняков казался нежилым. Эгин нащупал во внутреннем кармане куртки сложенное вчетверо письмо, составленное тайнописью Пелнов.
«Что ж, самое что ни на есть утро четвертого дня!» – заметил Эгин. В то время как его кулаки колотили в парадные двери, а уста орали «Привратник! Привратник!».
Двое приземистых разносчиков сладкой воды переглянулись в двадцати шагах от голосистого чиновника. Но Эгину не было до них дела. Ибо по его собственному внутреннему ощущению он был уже в самом конце пути.
«Теперь осталось увидеть Овель и умереть», – подумал Эгин, когда крохотное смотровое окошко отворилось.
– Чего тебе?
– Мне нужен привратник.
– Зачем?
– У меня к нему письмо, – сказал Эгин почти шепотом.
В ту же минуту дверь резко распахнулась, а собеседник Эгина отступил в темноту. Сочтя это за приглашение, Эгин ступил внутрь.
– Привратник – это я. Давай письмо… Эгин.
Было темно, но голос привратника больше не казался Эгину незнакомым. Теперь рах-саванн был совершенно уверен, что говорит с Онни. Когда тот зажег светильник, окрасивший стены замогильным светом, у Эгина уже не было в этом сомнений.
Онни. Осунувшийся, постаревший на добрых десять лет. Сломленный, жилистый, но живой. Хуммер раздери этого Иланафа с его историями. Может, и Канн жив, если так?
– Иланаф говорил мне, что ты погиб.
– А я и в самом деле погиб, – нахмурив чело, бросил Онни, не отрываясь от тайнописи Дома Пелнов.
– Значит, я говорю с призраком? – спросил Эгин, который хотя и был уверен в обратном, но после Хоц- Дзанга не мог исключать и такой возможности.
– Не с призраком, но с человеком, рожденным дважды, – без тени улыбки отвечал Онни.
– И кто же твоя вторая мама, Онни? – задиристо осведомился Эгин, которому скучно было стоять вот так и наблюдать за тем, как его друг, которого он полагал мертвым и с которым вместе выпил не одну бочку гортело за годы службы в Своде, игнорирует его, уткнувшись в письмо.
Ну в важное письмо. Ну в письмо от гнорра. Но всего лишь в письмо! В задрипанный клочок бумаги, место которому в гальюне «Венца Небес».
Однако Онни, похоже, полагал иначе. Он окончил чтение, сложил письмо вчетверо и поднял на Эгина усталый печальный взгляд.
– Моя вторая мама – опальный гнорр Лагха Коалара. Он полагает, что я должен зарубить подателя сего письма на месте, не вдаваясь в рассуждения о вторых рождениях и первых смертях.
Недоумевающий Эгин пожал плечами. Это второе рождение привило Онни любовь к таким угрюмым шуточкам?
Но ничто в мрачном лице Онни не свидетельствовало о том, что он настроен побалагурить. Если Онни не шутит… Эгин, как офицер Свода, понимал, что должен уже быть мертв. Дружба дружбой, а приказы гнорра – это приказы гнорра.
– …поэтому для тебя самым лучшим будет покинуть этот дом, столицу и Варан немедленно. Тогда у тебя будут шансы выжить, да и у меня тоже. Потому что я не зарублю тебя на месте, Эгин.
Все сказанное было сказано с такой леденящей душу правдивостью, так убедительно и так пронзительно честно, что Эгин отступил к двери. Покинуть Варан… вторая мама… Лагха, Шилол его пожри… хороша благодарность за труды… впрочем, какие труды?..
– Скажи мне, Онни, а почему ты, собственно… – спросил Эгин, стоя на крыльце.
И тут лицо Онни впервые исказилось неким подобием улыбки. Улыбки висельника, под тяжестью тела которого вовремя лопнула гнилая веревка. Улыбка, похожая на бледный лунный луч, пробившийся сквозь грозовые облака.
– Вспомни последнюю пирушку у Иланафа. Когда мы шли пьяные домой, когда я пророчил дурное всем нам заплетающимся языком, а ты вел меня под руку. Помнишь?
– Помню.
– Мы расстались у перекрестка. Я пошел домой на подкашивающихся ногах. А ты – ты, Эгин, – подумал, что хорошо бы проводить меня, а то не ровен час упаду в лужу и просплю там в собственной блевотине до рассвета. Ведь так?
– Так… – смутился Эгин, не понимая, куда клонит Онни.
– Так вот, Эгин. Всем, с кем сводила меня судьба с самого детства, всем без исключения, всем было совершенно плевать, захлебнусь я в собственной блевотине одной душной пиннаринской ночью или нет. Кроме тебя. А теперь вали отсюда!
Один, два, три, четыре. Ступени крыльца сосчитаны, дверь за привратником Дома Скорняков захлопнулась. Осталось увидеть Овель и умереть.
Онни с остановившимся, мутным взглядом, простоял по ту сторону закрытой двери еще несколько минут, пока Эгин не исчез из поля видимости смотрового окошка. Точная формулировка приказа гнорра, составленная все той же тайнописью, не давала ему покоя.
«Незамедлительно умертвить подателя сего письма в присутствии Овель исс Тамай», – именно так гнорр советовал своему верному псу Онни.
«Он бы еще пожелал умертвить его в присутствии Совета Шестидесяти и Сиятельного князя. А почему бы и нет?» – Онни закусил губу и отправился вверх. Потому что и других, более понятных и выполнимых указаний в письме гнорра содержалось хоть отбавляй.
Онни было суждено погибнуть через несколько коротких колоколов. Смерть избавила его от наказания за невыполнение рокового приказа гнорра.
Овель.
Овель исс Тамай.
Овель исс Тамай, племянница и былая наложница ныне здравствующего Сиятельного князя.
Он встретился с ней однажды. Он любил ее однажды. Но это скромное «однажды» стоит тысяч других «неоднократно». Овель. Лагха знает, где она. Лагха уверен, что она в Пиннарине, иначе он не стал бы давать Эгину таких глупых обещаний. Впрочем, от гнорра можно было ожидать чего угодно.
«Коль скоро части Овель не липнут ко мне подобно частям Скорпиона, значит, следует отправиться на поиски», – подумал немного разочарованный Эгин.
Рассыльная «шмелей». Вот с чего следует начать поиски. Нужно сделать то, что он не успел сделать две недели назад, очутившись на мятежном «Зерцале Огня». Найти того «шмеля», что принес ему серьги- клешни, расспросить его хорошенько, а затем искать. Искать. Потому что больше ему в этой жизни делать нечего.
Он удалялся от порта, высматривая возчиков, которых отчего-то словно ветром сдуло отовсюду. Ни одного возка. Ни одного крика зазывалы. Изволь теперь ходить повсюду на своих двоих. Странно. Впрочем, странного в Пиннарине хоть отбавляй.
Вот, например, тот плюгавый хромоногий матрос, что идет за ним и икает. Спьяну. Или вот. Навстречу ему шел мордатый нищий. Пыльное, нарочито убогое рубище, грязная борода. Переметная сума, из которой торчат какие-то смердящие пожитки.
В руках у нищего – богатый посох с изогнутой ручкой, такие носят паломники с Юга. Посох украшен черненым серебром, а на его ручке висят амулеты с бирюзой. Хорош попрошайка! Да загнав этот посох в базарный день, он мог бы завести хозяйство и слуг, одна только бирюза…
В этот момент нищий как раз поравнялся с ним. Внезапно он присел на корточки, крючковатая рукоять его богатого посоха обхватила колени Эгина и рванула вперед с неожиданной силой и упорством. Эгин упал на спину. Его рука рванулась к мечу, но было поздно.
Поздно, потому что шею Эгина уже стягивала веревка, которую держал в матерых ручищах тот самый икающий хромоногий матрос.
Нищий, отбросив посох, соединил запястья Эгина стальными браслетами на коротком жестком стержне.
