– М-м-м, – ответил ей Тэн, впиваясь сухими шершавыми губами в ее розовый сосок и, не удержавшись, пристроил сломанную руку между бедер Люспены. Желание превозмогало боль.
– Варвар, – промурлыкала Люспена, мягко, но требовательно заваливая Тэна на спину.
И когда офицер Гиэннеры Куна-им-Гир оседлала, словно породистого скакуна, офицера варанской береговой пехоты Тэна окс Найру, в голове Тэна словно щелкнула тетива, сорвалась неведомая стрела сомнения и он, подставив ей под очередной поцелуй щеку вместо распахнутых уст, сухо сказал:
– Я понимаю, такова цена моего предательства, которое мне еще только предстоит совершить. Но в чем предательство Сорго, которому ты платила своей влажной монетой несколько последних лет?
Удар был такой, что зубы Тэна клацнули капканом для распущенного языка и его слюна мгновенно приобрела медный привкус крови. Нет, это была не пощечина. Это был тяжелый кулак офицера Гиэннеры.
– Идиот, – прошипела Люспена. – Какой идиот! – повторила она, с силой сжимая бедра. – Какие вы вообще, варанцы, идиоты. Ты бы еще спросил, почему это я сверху. И не прячется ли под кроватью офицер Опоры Благонравия. Вот ты, Тэн окс Найра, скольких девок перепортил на Медовом Берегу?
– Одинна… ну что-то около десяти, – буркнул Тэн, сглатывая кровавую слюну.
– И всегда был сверху? – деланно осведомилась Люспена.
– Да, – ответил Тэн, к ужасу своему заметив, что щеки его горят пунцовым огнем стыда. Как у тринадцатилетнего мальчишки, которого спросили, был ли он когда-нибудь со своим учителем фехтования. И не важно – был или не был. Важно, что спросили.
– Я же говорила – варвар, – прошептала она и нежно поцеловала его в скулу, где уже намечался контур будущего синяка.
Но на этот раз Тэн окс Найра не отвернулся и не подставил ей другую щеку, нет. Он жадно перехватил ее уста своими губами и вложил в свой поцелуй все, что хотел и не мог высказать словами, – возмущение, восхищение, мужское превосходство и преклонение перед Женственностью Тысячеликой.
Тэн опрокинул Люспену на спину и, подумав, но не сказав «Я и сейчас буду сверху», попытался показательно овладеть ею. Но не тут-то было. Офицеры Гиэннеры искушены в отказе. И когда, после пяти минут постыдной возни, Тэн бессильно оросил ее жесткие кудри, он получил по морде второй раз.
– А вот теперь все будет по-моему, – сообщила Люспена, подсовывая под голову оглушенного Тэна круглую подушку, на которой были вышиты юноши и девы, юноши и девы – бесконечная цепь пар без конца и начала.
Над горячей водой подымались тяжелые пряные испарения, от которых кружилась голова.
Тэн сидел в посеребренной лохани, которыми на «Лепестке Персика» были снабжены едва ли не все каюты. А Люспена, низвергая на его голову очередной ушат благовонной воды, говорила быстро и четко, как перед коллегией наставниц.
Все было совсем не так, как Тэн привык со своими прежними подругами, с которыми в свое время не отступал ни на шаг от Уложений Жезла и Браслета. Те либо засыпали на его плече, либо морозили что-то про замужество. А Люспена и не спала, и в мужья его не зазывала. После двух часов усердных трудов над разомлевшим Тэном она была свежа, как весна в Северной Лезе.
– Гиэннера недовольна, что по всему Кругу Земель мужская измена считается привычным делом и, как правило, воспевается с театральных подмостков, в стихах и на пирушках. Мужчине все сходит с рук, а женщину за это в Асхар-Бергенне могут побить камнями, в Харрене отлучить от детей, а на Юге – вытворить такое, что язык не поворачивается сказать. Гиэннера считает, что мужчины и женщины – равноплодоносные ветви одного великого мирового древа. И ни тем ни другим не дано излишней власти друг над другом. Но коль скоро женщина родит детей, кормит их грудью и более пристрастна в конечном наслаждении, чем мужчина, ей в Аюте воздают больше почестей. К тому же судьба Аюта такова, что защитить его от внешних врагов могут только женщины, дочери Океана и Земли, причастные к их изменчивому могуществу. Мужчины, сыновья Жгучей Звезды и Ветра, слабее, но мы очень редко указываем им на это. Вот почему у нас полное равенство. Один достойный мужчина может иметь нескольких жен, а одна достойная жена – многих мужей. И если ваш Свод, говоря о любви и власти, истребляет овечек из своей возлюбленной паствы во имя того, чтобы «порченые» не заразили остальных, то у нас, в Гиэннере, Учение Двух Лагинов блюдут в его первозданной чистоте. Добро лежит в естестве мира, значит, быть естественным – быть добрым. Зло – противоестественно, Измененная материя – противоестественна и, следовательно, зла. Воздержание противоестественно и, следовательно…
Тэн вяло хлопнул Люспену по ягодице.
– В общем, у вас любая измена не является изменой, – резюмировал Тэн.
– Является. Но изменой у нас считается только то, что искривляет естество вещей. А то, что его восстанавливает, – конечно же, нет.
С этими словами Люспена ушла за шелковую ширму, которая перегораживала каюту надвое, и вернулась с ножницами и маленьким стеклянным флаконом.
– И когда я, например, спала с милым Сорго – я дарила ему свою любовь совершенно бескорыстно. Столь же бескорыстно, как и тебе. Впрочем, в твоем случае следует еще учесть не только твое, но и мое удовольствие. То есть в этом смысле я была небескорыстна.
Тэн слушал вполуха, любуясь не столь уж совершенными, но такими «своими», познанными формами Люспены. На краю его сознания мелькнула мысль, что Люспена, конечно, лукавит, но в этот момент рука Люспены с ножницами потянулась к его чреслам, и Тэн, заслоняясь рукой, запротестовал:
– Э-э-э! Эт-то еще что?!
– Это плата за твою жизнь, – сказала Люспена совершенно обыденным тоном, отводя руку Тэна и ловко отхватывая клок волос над его перепуганным удом.
И не успел Тэн облегченно вздохнуть, как она – в одной неуловимой серии произрастающих друг из друга и входящих одно в другое движений – отбросила прочь ножницы, опрокинула содержимое стеклянного флакона Тэну на голову, вложила внутрь опорожненного флакона клок его волос и плотно закрыла его пробкой. Флакон бесследно исчез в складках ее халата и Люспена принялась ожесточенно массировать обеими руками голову Тэна.
От аютского снадобья шел острый и безжалостный аромат. У Тэна закружилась голова, и его тело вкупе с сознанием полностью растворились в сонной неге, из которого до времени не было и не могло быть возврата.
Они забрались уже очень высоко в горы. Идти было тяжело, дышать – тоже.
Резвый был теперь почти бесполезен, но зато шардевкатранов можно было вообще не опасаться. Сколь бы ни были они сильны, но прокладывать подземные ходы в крепких скальных породах, прорываться сквозь толщи черного греоверда и срывать прочь утесы – это, кажется, даже им было не по силам.
Эгин постепенно приходил в свое излюбленное цинично-деловитое состояние духа. Понемногу события стали складываться в стройные цепи, природа перестала казаться враждебной, а будущее – неопределенно гнетущим. Правда, на привалах кошмары начали допекать аррума с новой силой, но что такое кошмары во сне по сравнению с кошмарами наяву?
Просыпался Эгин обыкновенно очень рано и вместе со сном стряхивал с плеч воспоминания о том, где и как его душа провела прошедшую ночь.
Вопреки пессимистическим прогнозам Эгина Кух почти не доставал его своими россказнями. Горец обладал одним очень полезным и редким даром, какой всегда ценится просвещенными народами. Он очень тонко чувствовал, настроен болтать его хозяин или нет. И если нет, он мог преспокойно идти вперед по четыре часа кряду, не открывая рта.
В эту идиллию затесалось, правда, одно прискорбное обстоятельство. Вот уже три дня они ничего не ели. Дичь словно бы вымерла.
– Я думать, они все собираться на кладбище возле Кедровой Усадьбы, чтобы кушать-кушать. Там сейчас много еды, – шутейно-серьезно предположил Кух.
– И олени тоже?
– Нет, оленей, наверное, поели костяная рука. Они такие.
