Эгин не сдержался и прыснул со смеху. Как бы ни старался Кух казаться мужчиной себе и другим, а все равно порою суждениями был похож на десятилетний мальчишку.
Наконец высокие горы понемногу стали переходить в очень высокие. Вдали уже маячили снежные вершины. Ветер сделался грубым и холодным. Теперь за один дневной переход им удавалось преодолеть пять—десять лиг. К концу дня они валились спать, не дожидаясь сумерек.
Впрочем, валился спать все же кто-то один. А второй – так уж получалось, что это, как правило, был Кух – оставался на страже. И, как оказалось однажды, не зря.
По уверениям Куха, они были в дне пути от земель горцев.
В ту ночь они устроились на ночлег недалеко от неприметной, потайной тропы, которую, как считал Кух, знал лишь он да двое-трое опытных проводников Багида Вакка.
Не разжигая костра – ибо готовить на нем было ровным счетом нечего, – они устроили себе ложе из сухого мха и хвороста, и каждый замкнулся в скорлупе своих потаенных мыслей.
Эгин беспокойно ворочался и стонал во сне. А Кух, которому снова выпало сторожить первым, то и дело накрывал его разорванным и провонявшимся чем ни попадя плащом, когда в ближайшем низкорослом леске послышался хруст, шорох и сдавленный звериный рык.
Кух насторожился и вынул свою «трубку для стреляния» из кожаной оплетки.
Рык повторился.
Теперь ему вторил человеческий голос.
Кто-то кричал, ругался и явно отстаивал свою жизнь если не с мечом, то с толстой палкой в руках. Слов было не разобрать.
Кух немного повременил, затем тихо встал и, крадучись, отправился к месту происшествия.
Очень скоро его взгляду открылась весьма странная картина.
Женщина, которую Кух узнал сразу же, молотила старую, матерую росомаху по голове жалким подобием палицы.
Ошалевшая росомаха пыталась сопротивляться. Было видно, что животное ошарашено таким невиданным сопротивлением со стороны одержимой человеческой самки. Глядя со стороны, можно было предположить, что это не росомаха напала на женщину, а совсем наоборот.
Сказать, что воительница с палицей была грязна, значило бы не сказать ничего.
На ее лице не видно было ни носа, ни рта, ни бровей. Только глаза горели, как казалось Куху, вишневым пламенем гнева. Ее платье или то, что раньше являлось платьем, было похоже скорее на грязную шкуру линяющего зубра. Лохмотья, покрывшись сухой грязью, отставали от тела клочьями. Сухая трава и листья, семена чертополоха – все это украшало ее наряд, как драгоценный бисер украшает шелка куртизанки.
– Барыня Хена! – радостно воскликнул Кух и высунул голову из-за дерева.
А затем, испустив клич на языке горцев, он бросился на поляну, подходя к росомахе сзади. Бросился с голыми руками.
Огрев животное еще раз, барыня Хена наконец-то сообразила, что небеса вняли ее молитвам и послали ей нежданную подмогу. Она отступила назад и, жестоко оскалившись, стала следить за ходом необычного поединка, навалившись всем телом на упертую в землю палицу.
«Росомаха – зверь глупый», – бормотал себе под нос Кух не то для самоободрения, не то чтобы деморализовать росомаху.
«Вначале схватить за гриву одной рукой, а другой сунуть изо всей силы под хвост. Она повернется к тебе с рыком, и тут сразу – быстренько ее за шею и рвануть на себя. Если укусит – пусть кусает за грудь. Лишь бы до шеи не добралась. Эта не доберется. Эта слишком старая. Ей уже пора в Страну Обильной Еды. Зажилась ты, матушка росомаха».
Одним словом, Кух справился и без «трубы для стреляния».
Упустив момент для атаки, росомаха попалась на удочку Куха, свалилась на спину, задрыгала в воздухе лапами с огромными острыми когтями, отчаянно рванулась в последний раз, но разжалобить решительно настроенного горца так и не смогла. И испустила дух в его железных пальцах.
– Ты? – недоверчиво спросила барыня Хена, отдышавшись.
Как будто оборотень, будь он на месте Куха, стал бы заниматься спасением ее жизни.
– Я, – отвечал Кух, отирая руки о штаны.
Эгин должен был заступать на стражу сразу после захода луны. Но в отличие от предыдущих ночей, когда Куху приходилось подолгу тормошить его, в тот раз он проснулся вовремя.
Ибо спать при таком жутком, раскатистом храпе, сверлящем мозг и уши, было просто невыносимо – даже человеку с закаленными нервами, каковым Эгин себя считал.
Заливистый храп струился над горной долиной, словно вой раздумчивого волка. Храп был громок, раскатист и не собирался затихать. Но становился все громче и требовательнее. И, что самое удивительное, храпели в точности у Эгина под боком.
«Что это с Кухом, заболел, что ли? Или, может, заплутавшая уховертка случайно залезла ему в ноздрю и, не найдя обратной дороги, с перепугу уязвила его изнутри? И теперь в носу у Куха все распухло и он стал храпеть? А какого Шилола он вообще спит?» Эгин открыл глаза и, потирая щеки, к которым пристала сухая хвоя, сел.
Было холодно и совершенно темно. Но Кух не спал. Он сидел на своем обычном месте, у головы Эгина, положив трубку на колени. Горец вглядывался в темноту. Без страха – а так, вроде бы праздно любопытствуя.
То и дело Кух грел дыханием свои окоченевшие руки. По всему было видно – он сильно замерз. Да оно и неудивительно, ведь плаща на нем не было. Куда подевался плащ?
– Кто храпел?
– Добрая ночь, господина, – шепотом приветствовал Эгина Кух.
И указал на тело, укутанное его шерстяным плащом. Спящий зарылся в мох и хвою, словно крот в мягкую землю, и беззаботно оглашал окрестности душераздирающим храпом. Из-под плаща торчала грязная голая пятка.
– Сыть Хуммерова… А я уже думал, это ты.
– Не я. Это барыня Хена. Она спать. Она ходила к пастухам, которые там вверху. Она спастись из Кедровая Усадьба. Я ее тут встретить. Случайно.
Очевидно, барыня Хена, которую Эгин в своем внутреннем списке значил под именем «мамаша Лормы», родилась в рубашке. А может, и сразу в трех.
За последние дни ей повезло уцелеть столько раз, что будь она солдатом, она наверняка получила бы прозвище Заговоренный.
Хене удалось не только выжить во время резни в Кедровой Усадьбе, но и самой, без проводника и помощника, без пищи и теплой одежды, не зная ни ключей, ни родников, подняться высоко в горы и разыскать тропу, ведущую на верхние пастбища.
Она не упала в пропасть, не стала добычей медведя, не была укушена ядовитой змеей или малым скорпионом. Но даже на этом ее везение не окончилось. В конце концов ей удалось выйти невредимой из поединка с росомахой и встретить расположенных к ней людей, которые даже если и не станут носить ее на руках, то скорее всего уступят ей, многострадальной, своего коня.
Резвого Эгин ей, конечно, уступил. Благо, какое-то время тропа шла через долину.
– Вы мне всегда нравились, советник, – низким голосом, даже с неким полусветским кокетством сообщила барыня Хена. И, опершись о руку Эгина, в два счета вскочила в седло.
Свой рассказ Эгин решил начать с хорошего, а закончить плохим.
То есть начать с того, что Лорма скорее всего жива. А закончить тем, что местоположение Лормы ему неизвестно, а Ваи больше не существует. Вскорости Эгин обнаружил, что его план по разделению «хорошего» и «плохого» неосуществим. Ибо в его истории не было такого «хорошего», что накрепко не склеивалось бы с плохим. И такого «плохого», которое не оборачивалось бы хорошим.
Вопреки его ожиданиям, мамаша Лормы отнеслась к обоего рода новостям одинаково сдержанно. Оно и понятно – ее собственные злоключения до того притупили ее чувства, что чужие беды уже перестали восприниматься ею как нечто, способное расстраивать.
Правда, за дочку барыня Хена была искренне рада. Оказаться в руках у Прокаженного, считала она, лучше, чем попасть на ужин к костеруким. С выводом, сделанным барыней Хеной, был согласен даже