Кух.
– Что ж, так и быть, если люба вам, советник, моя Лорма, берите девку замуж… – заключила Хена, как будто раньше Эгин только и делал, что обивал порог Кедровой Усадьбы, желая просватать Лорму. А она, Хена, только и знала, что отказывала ему в этой чести. И вот теперь, на горной тропе, на нее снизошла широта взглядов.
В какой-то момент Эгин совершенно перестал следить за болтовней Хены. Потому что его мыслями снова безраздельно завладела Овель исс Тамай. Даже черные ветры хуммеровых бездн, трепавшие его волосы последние дни, не смогли заставить аррума забыть о супруге гнорра.
Эгин тяжело вздохнул, отгоняя от себя прочь назойливое видение – каштанововласая Овель сидит на его ложе, поджав колени и перебирает его, Эгина, четки. Нагая, печальная и благоуханная.
– …Да вы не смущайтесь, советник, я все понимаю, не время сейчас за любовь говорить. Вот устроимся – там и разговор будет. – Хена запанибратски хлопнула Эгина по плечу. Выражение ее лица Эгин нашел скабрезным.
– Вы очень проницательны, госпожа Хена, – сцепив зубы, отвечал Эгин.
Так уж вышло, что беседовать с барыней Хеной Эгину приходилось теперь довольно часто. Привалов стало гораздо больше, чем раньше. И свободного времени – тоже.
Но не усталость была причиной столь частых остановок. Кух искал верный путь к деревне горцев. То и дело он надолго отлучался, чтобы провести нужные изыскания.
Как объяснил Эгину Кух, деревня горцев не имела постоянного местонахождения. Она кочевала туда- сюда, никогда, впрочем, не выходя за границы, непонятно кем и когда установленные. Да и деревня сама, по рассказам Куха, лишь называлась деревней.
Горцы или, как они сами себя называли, Дети Большой Пчелы жили на кедровых деревьях. А кедры в той местности были куда более крепкими и величественными, чем даже те, из которых некогда была сложена злосчастная Кедровая Усадьба.
На верхних ярусах ветвей Дети Пчелы плели себе огромные гнезда и жили в них, по уверениям Куха, «припеваючи». На Малом Суингоне было с полсотни кедровых рощ, в которых племя в то или иное время разбивало свое стойбище. И почти каждое древо в этих рощах имело на своей вершине дом, сплетенный из ветвей.
Раз в два-три месяца племя переходило из рощи в рощу, оставляя свои старые дома и перебираясь в новые. Иногда горцы жили по нескольку лет в одной роще, не тяготясь постоянством. Иногда Дети Большой Пчелы уходили на самый край своей горной страны и обживали новую рощу. Плели новые гнезда и искали новые источники воды и пищи…
Эгину пришлось признать, что такой своеобразный способ жизни имеет ряд неоспоримых преимуществ.
В своих легких плетеных гнездах горцы могли чувствовать себя в безопасности от хищного зверья, которого было в горах полным-полно. Медведь едва ли заберется к тебе в дом без твоего ведома, а если он и попытается это сделать, его нападение будет легко отбить благодаря своему господствующему положению небожителя.
Селевым потокам и обвалам будет непросто смести твою хижину бурной весенней ночью, ибо кедр, чьи корни длиной в лигу (как клятвенно заверял Кух сомневающегося Эгина) сокрушить не так-то просто даже лавине.
Что же искал Кух с таким сосредоточенным выражением лица, какого Эгин не встречал даже у старших офицеров Опоры Писаний, занятых магическим крючкотворством?
Он искал тайные знаки, которые оставляют в дуплах и под избранными камнями своим соплеменникам горцы, дабы сообщить им, в какой из рощ они в данный момент живут и наслаждаются своим пчелиным счастьем.
И Кух нашел их. Однажды под вечер он возвратился к Эгину и Хене, занятым игрой в «три пальца», и с ликованием сообщил, что сегодня же вечером «будем гости моя народа».
Хена и Эгин переглянулись – раз так, значит, можно будет пуститься в путь сразу же после окончания партии.
Но взволнованный Кух не дал им окончить игру, обрушив на них лавину ценных советов и предостережений, касающихся поведения в гостях у Детей Большой Пчелы.
Если дурной варанский Куха превратить в стройный рокот пиннаринского диалекта, то получится приблизительно следующее.
Ни в коем случае нельзя залезать на чей-либо кедр, как бы ни зазывали в гости хозяева. Чужак в доме – это большое оскорбление для дома. И как бы ни старались хозяева дать себя оскорбить, попадаться на приманку их мнимого радушия никак нельзя. Хозяйка оскверненного гостем дома будет иметь все основания мстить тебе где, как и когда захочет. И останется безнаказанной.
Нельзя кушать при свидетелях, предлагать еду Детям Пчелы и смотреть на то, как едят они. Пища, на которую упал взгляд чужеземца, считается нечистой и выбрасывается тотчас же. А учитывая, что этой пищи не слишком много, каждый такой взгляд – проклятие в твой адрес. А проклятие – вещь серьезная.
От комментариев по этому поводу Эгин воздержался. Он сам терпеть не мог, когда кто-то пристально наблюдает за тем, как он трапезничает. Простодушных Детей Пчелы можно было понять.
Третье предостережение звучало почти комично. Клеиться к местным девушкам всеблагой Кух разрешал лишь в том случае, если на левой руке у них присутствуют браслеты из красных нитей.
Если девушка или женщина в браслете – тогда пожалуйста. А если нет – то даже саму мысль о том, чтобы провести с ней ночь, можно считать достойной порицания. Но самое забавное, что Дочери Пчелы, вне зависимости от того, имели они мужей или были еще на выданье, надевали браслеты, предварительно сговорившись на общей сходке, в один и тот же день. Выходило так, что в одно прекрасное утро и дряхлые старухи, и молоденькие девчушки несли на левой руке по красному нитяному украшению. А ведь по законам, бытующим у Детей Пчелы, желание женщины, надевшей красный браслет, – закон. А тот, кто его не выполняет, – преступник и негодяй.
Слушая объяснения Куха, Эгин думал о том, что в столице, быть может, тоже имело бы смысл специальным указом Сиятельной ввести аналогичный обычай. Те, кто не против, – в браслетах. Остальные – без браслетов. Но только чтобы никаких сходок! И никаких «особых дней»!
«И тогда, – вздохнул Эгин, – настали бы воистину славные времена. Приличные девушки перестали бы наконец жаловаться на то, что на улицах к ним пристает матросня. А те, кто хочет заработать, смогли бы делать это гораздо спокойнее».
– И часто бывают такие дни, когда все с браслетами? – спросил Эгин.
– Когда Кух был там, один раз за луну. А сейчас не знаю. Может – два.
«В крайнем случае отсижусь где-нибудь до вечера!» – успокоил себя Эгин, поглядывая на Хену. Она выковыривала из-под ногтей грязь при помощи острой палочки. На браслеты ей было наплевать. А вот Куху перспектива погулять в «день красных ниток», судя по его улыбающимся глазам, явно грела душу.
Переходя к последней порции предостережений, Кух вроде как засмущался. Опустил глаза и стал нервно теребить кисти на своем поясе. И было отчего.
Оказалось, что мужчины-горцы бывают дома, то есть вместе с женами, всего два месяца в году. Остальное же время они проводят в уединенных пещерах рядом с пчелиными гнездовьями.
Там они совершенствуют свои ратные умения, привечают Большую Пчелу, собирают мед и производят другие полезные для племени работы – охотятся, плетут накидки и шляпы из коры горной ивы. Но если что- то интересное происходит в племени (например, по некоторым признакам умудренные опытом мужи определят, что близится «день красных ниток»), они могут сделать исключение и завернуть домой. Так наверняка и произойдет, когда появятся гости из Ваи. И тогда нужно держать ухо востро.
Дело в том, что воровство в племени Куха не считается пороком и не наказывается. А, напротив, почитается за большую доблесть. Тем большую, чем больше тяготы, на которые обрек себя вор.
Воруют не только у своих. Для чужестранцев исключения тоже не делают. Но, к счастью, доблестью это считается только у мужчин. Женщины относятся к прикарманиванию чужого спокойно и без ажиотажа. Хотя если что-нибудь плохо лежит они, конечно, возьмут, не побрезгуют.
– А потому все свое кладите под себя или привязывайте веревкой, – подытожил Кух.
– А меч? – бросил Эгин, который подозревал, что его аррумский «облачный клинок» должен возжечь
