пламя алчности в каждом сердце, падком до добродетелей.
– Не-е. За меч не боятся! К нему даже пальцем никто не трогать! – обнадежил Эгина Кух.
И хотя логики в этом утверждении Эгин не углядел, уверенность Куха его успокоила.
«Пусть только попробует кто-нибудь его стянуть! „Облачный“ клинок – это вам не мошна с серебром. Сам в чужие руки не просится. И не дается!»
Как и предсказывал Кух, еще до захода солнца они были на окраине живописной и величественной кедровой рощи.
– Здесь стоять, меня ждать! – Кух вошел во вкус предводительства отрядом и, сделав знак кому-то, кого Эгин не видел, отправился пожинать плоды собственной значительности.
Эгин помог Хене спешиться и они устроились на траве, ожидая известий.
Эгин размышлял над тем, возможно ли склонить горцев к тому, чтобы сделать что-нибудь для Медового Берега, отданного во власть рукотворных и нерукотворных чудовищ Хуммера. И пришел к выводу, что только сила его харизмы, подкрепленная какой-нибудь вполне осязаемой выгодой, сможет заставить столь необычный народ поднять свои задницы ради абстрактных идей спасения кого-то от чего-то. То есть, как обычно, в его распоряжении были только два действенных средства – кнут и пряник…
Чего же Эгин хотел от горцев?
Конечно, крова и пищи. За прошедшую неделю он сильно исхудал, осунулся и кожа его приобрела землистый оттенок. Ныли грязные незалеченные раны.
Затем, разумеется, надежного гонца или, на худой конец, – проводника. Письмо гнорру нужно отправить во что бы то ни стало. А надеяться на то, что он сможет ориентироваться в горах по звездам Эгину не хватало дерзости.
Кроме этого Эгину не давала покоя тайна меда, которую Кух обещал раскрыть, но так и не сдержал обещания. Было бы в высшей степени странным побывать у горцев и не узнать, отчего столь много загадок связано с таким обычным продуктом, как несъедобный мед горных пчел. Да и отчего сам берег называется «медовым»?
Наконец, Эгин хотел узнать, как найти Прокаженного. И если получится, разыскать его. Кух клялся, что старейшины племени и Сестра Большой Пчелы время от времени посылают Прокаженному дары – мед, дичину, веревки и плетеные корзины, обменивая свои богатства на добрые (или недобрые?) советы. Стало быть, прояви Эгин должное тщание, он тоже сможет сходить к Прокаженному за советом, положив руку на рукоять меча. А там будет видно.
Вскоре на окраине рощи показалась тщедушная фигура Куха, ожесточенно спорившего о чем-то с двумя грудастыми женщинами в высоких головных уборах, сплетенных из крашеной соломы. Глаза женщин были густо обведены черной краской.
– А точно вылитые пчелы, во дурные! – потешно всплеснув руками, хохотнула Хена и расплылась в довольной улыбке.
На шее у обеих женщин висели многорядные ожерелья из нанизанных в определенном порядке черных и желтых камней. А фигуры их, несколько непропорциональные и довольно упитанные, действительно несли в себе нечто пчелиное, тем более что одежды на горянках было крайне мало.
«Если они вылитые пчелы, так ты – вылитая шмелиха», – мысленно отметил Эгин, оглядывая пышный бюст барыни Хены.
Спорили, а точнее, ожесточенно ругались женщины и Кух на гортанном наречии горцев – Эгин не понимал ровным счетом ничего. Но общее течение беседы, отражавшееся в мимике и жестикуляции, было довольно прозрачным.
Очевидно, племя было недовольно тем, что Кух привел посторонних, которые не принесли с собой ничего, что можно было бы безвозмездно подарить или обменять на мед.
Еще, догадался Эгин, совсем недавно в племени произошло что-то плохое. Обе «пчелы» казались заплаканными и обескураженными. И даже Кух, отошедший за время жизни в Кедровой Усадьбе от нравов и традиций своего племени, выглядел опечаленным. Вопрос, принимать или не принимать чужеземцев, судя по всему, все еще оставался открытым.
«Пчелы» и Кух подошли совсем близко. Эгин, не зная, как принято у горцев выражать почтение, сделал первое, что взбрело в голову. Он протянул вперед открытые ладони.
Еще в Четвертом Поместье его учили, что этот знак доброй воли понимают – или в теории должны бы понимать – даже самые непросвещенные народы. Горцы были как раз из категории самых непросвещенных, но приветствие было принято. Женщины поприветствовали Эгина на тот же манер.
По хитроватым искоркам, плясавшим в глубине черных глаз Куха, Эгин догадался, что тот вот-вот пустит в дело загодя заготовленный козырь. И он не ошибся.
– Гиазира, покажи свой меч, – попросил он Эгина.
В иное время и в ином месте Эгин легко поставил бы зарвавшегося Куха на место. Рявкнул бы какую- нибудь грубость вроде «перебьешься». Но последние дни порядком сбили спесь с молодого аррума. Он молча извлек клинок из ножен на половину длины.
Меч был безмятежно спокоен. Сталь не изменяла своего цвета, вдоль лезвия лениво ползла бледная рябь. Но и этого было, видимо, достаточно.
Обе горянки издали возглас восхищения.
Кух бросился под ноги Эгину и поцеловал носок его пыльного рваного сапога. А затем, указывая то на Эгина, то на себя, стал втолковывать бывшим соплеменницам что-то, от чего их уважение к гостям начало возрастать с каждой минутой.
Через некоторое время Куху удалось объяснить «пчелам», что для племени большая честь принять мужчину, который повелевает столь необычным клинком.
– Что ты им сказал? – спросил шепотом Эгин.
– Правда сказал, господина. Что я твой раб и ученик.
– Ученик?
– Э… ты обещала, господина, научить меня, как делать мечом резать-убивать? – Кух покраснел до корней волос.
– Ну обещал, – согласился Эгин, покровительственно обнимая Куха за плечо.
Ради сытного теплого ужина, ночлега и крова над головой Эгин был готов сейчас научить Куха не только «резать-убивать» «облачным» клинком, но также свежевать им кроликов, чистить брюкву и разгонять комаров.
– Наша народ плакать! – объяснил Кух, когда, привлеченные криками «пчел», из кедровой рощи навстречу чужеземным гостям стали выходить прочие обитатели деревни.
Многие члены племени были наги. Тела некоторых были грязны и покрыты царапинами. Некоторые, наоборот, выглядели опрятно, даже с некоторым лоском. Большинство встречающих были женщинами. Впрочем, Эгин смог разглядеть и стариков, и подростков. Всех Детей Пчелы объединяло одно обстоятельство – их лица были печальны.
– Кто-то умер?
– Сестра Большой Пчелы умер, – сокрушенно отвечал Кух.
– Давно?
– Луну назад.
«Хорошая память у этих Детей Пчелы», – отметил про себя Эгин, не ожидавший от горцев такого постоянства в скорби. В Пиннарине официальный траур по Сиятельным князьям редко длился более чем две недели. А уж о скорби и говорить нечего.
Но самое необычное началось, когда встречающие подошли к Эгину, Куху и Хене совсем близко.
Проигнорировав Эгина с его «облачным» мечом и Куха с его трусливой «трубкой для стреляния», горцы и горянки обступили барыню Хену почтительным, но плотным кольцом. Они не стеснялись в выражении восхищения ее персоной – хлопали в ладоши, улыбались, охали.
Эгин не мог сказать однозначно, что же в фигуре Хены, добродушно скалящейся и машинально поглаживающей коня по умной морде, так расположило горцев.
«Наверное, ее костюм», – решил Эгин.
После встречи с росомахой Хене пришлось привести себя в порядок. Добрых два часа она полоскалась в ледяном горном ручье – в глазах Эгина и Куха ей не хотелось выглядеть ожившим огородным пугалом. Но
