Думный дьяк подошел. В руках потир [59] с медом. Отхлебнув из него и сощурившись, дьяк махнул рукой:
– Пускай себе дерется! Освобождаю тебя от клятвы, только сперва крест целуй. – И сунул стрельцу в самые губы золотое распятие. – А теперь дерись, дурень, потешай царя!
Стрелец аккуратно снял с себя кафтан, повел крутыми плечами и подошел к Сакурову.
– Бей ты поначалу, боярин, негоже мне первым. Не по чину! – выставил вперед грудь молодец.
Петр засучил рукава, расправил плечи и, выдавливая из себя крик, ткнул кулаком в широкую грудь стрельца. Детина только отступил на шаг, потер ладонью ушибленное место и произнес:
– Не обессудь, боярин, не по своей воле, – и, широко размахнувшись, ударил князя в грудь.
Петр Сакуров упал на залитый медом и вином пол. Он захрипел, и изо рта тонкой струйкой потекла темная кровь. Она закапала на пол, смешиваясь с алым вином. Боярин пробовал приподняться, но ноги ему уже не подчинялись.
Подошел государь, его молодое и красивое лицо выражало озабоченность. Петр Сакуров вяло улыбнулся окровавленными губами.
– Прости, государь, что веселье тебе испортил, – произнес боярин.
– Отнесите его в горницу, – приказал Иван Васильевич, – и пусть лекарь немецкий посмотрит… Может, и оживет еще? И передайте немцу мои слова: если не вылечит боярина, на кол посажу! А ежели спасет… золотом осыплю и землицы еще дам!
Веселье дало сбой и пошло на убыль. Первыми ушли родственники боярина Сакурова, а затем, с соизволения государя, пиршество покинули и остальные гости.
«Казнить зачинщиков!»
Нур-Али почти достиг своей цели: он сумел собрать вокруг себя городскую знать и начал открыто призывать к бунту против власти улана Кучака.
– Мы не чувствуем себя хозяевами на своей земле, – горячо говорил он на улицах и площадях. – Нами управляет крымчанин без роду без племени, который был взят Сююн-Бике на службу только из жалости! Надо прогнать его, и тогда мы сами станем хозяевами Казани!
Беда случилась в канун благословенного месяца Рамазан. Толпа разгневанных казанцев подступила к воротам ханского дворца и, размахивая над головами саблями, требовала справедливости.
– Смерть Кучаку! Смерть! – выл озлобленный люд.
В ворота ханского дворца летели камни, грозно звенело оружие, вокруг сделалось светло от зажженных факелов, и неровные блики огня большими рваными тенями падали на деревянные стены и башни.
– Смерть Кучаку! – толпа все более неистовствовала. – Он хочет предать смерти всех казанцев до единого, а город отдать крымскому хану!
– Он хочет сам сделаться казанским ханом! – кричали другие. – Он желает расправиться с Сююн-Бике и Утямыш-Гиреем, а затем занять их место!
Толпа разрасталась, становилась все более неудержимой и требовательной. А в ворота ханского дворца уже размеренно и сокрушительно стучался таран. В такт громкой команде на длинных ремнях раскачивалось многопудовое бревно и било по крепкому чугунному замку.
– И-раз!.. И-два!..
Крепкие дубовые доски едва сдерживали натиск, вот сейчас они не выдержат и разлетятся во все стороны.
– Пора! – скомандовал Кучак.
Ворота распахнулись, впуская во двор разгневанную толпу. Сейчас она разнесет ханский дворец и растопчет самого Кучака, который спокойно, скрестив руки на груди, встречал мятежников…
И тут в нападавших врезалась конница. На полированной стали сабель заплясал огонь факелов; кони, будто сорную траву, втаптывали копытами тела поверженных. Казанцы побежали, но их плетями и ятаганами загнали на ханский двор. Заскрипели ворота и закрылись, пленив взбунтовавшихся.
Навстречу мятежникам вышел улан Кучак.
– Вы хотели попасть сюда?! – дерзко спрашивал он у обреченных на смерть. – Так вот, вы здесь! Вы желали увидеть меня?! Вот он я!.. Перед вами! Вы хотели предать меня смерти?! Что ж… Убейте, если сможете!
Кучак осмотрел толпу казанцев – вчерашних друзей, нынешних врагов. Среди них были почтенные мурзы, которые заседали в Большом Диване; горожане, которых он видел впервые, но сумел, видно, чем-то прогневать; рабы, которые люто ненавидели его. Впрочем, все они тотчас перестали интересовать улана, он не любил заглядывать покойникам в лицо.
– Зачинщиков казнить! – повернулся Кучак спиной к обреченным.
– Среди них есть видные мурзы, – предупредил есаул дворцовой стражи.
Улан не ответил, только зло повернул голову в сторону слуги, и тот, знавший своего господина многие годы, ниже обычного склонил голову.
– Будет исполнено! – только и произнес он.
Восставших казанцев, в назидание другим, казнили на виду у всего города. Тихо и внешне безропотно наблюдали собравшиеся за жестокой работой палачей. На дощатый, срубленный на скорую руку и оттого скрипучий помост выводили каждого в отдельности.
– На колени! – грубо толкал мученика кто-нибудь из стражи.
И правоверный, шепча молитву, клал голову на дубовую колоду. Высокий одноглазый палач, передвигавшийся как-то боком, не спеша, словно прицеливаясь, подходил к очередной жертве и с размаху опускал окровавленное лезвие сабли на шейные позвонки несчастного.
А у помоста, надеясь на всепобеждающую силу Всевышнего, молился следующий.
Тишина была мертвой – не слышно было ни скорбящих вздохов, ни отчаянных криков. Молча, без просьб о пощаде, умирали карачи. И когда казнили последнего, казанцы разошлись так же угрюмо, как и собрались.
Прощание с Кучаком
Поздно ночью, когда жизнь в ханском дворце затихла до раннего утра, на женскую половину дворца уверенно перешагнул улан Кучак.
Бике еще не ложилась и в этот час при свете свечей что-то быстро писала.
– Ты не рада меня видеть, Сююн-Бике? – Кучак старался выглядеть удивленным. – Может, ты не ждала меня?
– Пока я ездила по святым местам, ты казнил многих видных карачей. Среди них были мурзы, чей род идет от самого Батыя.
Кучак сцепил на груди руки. «Еще неизвестно, кто здесь хозяин: я или эта заносчивая ханум!» – говорил весь его вид.
– Ах вот оно что!.. Теперь я, кажется, понимаю причину твоего неудовольствия. А известно ли тебе, бике, что все эти казненные карачи хотели бежать к твоему заклятому врагу Шах-Али? Я уберег тебя еще от одного предательства. Они подбивали на вероотступничество народ. Этих неразумных мурз следует держать на привязи, как непокорных коней, – крепко сжал улан в кулак пальцы.
– Ты позабыл, Кучак, что Казань – это не твой юрт. Казнями ты восстановил против себя казанцев, и теперь они ненавидят не только тебя, но и всех крымских эмиров, которые пришли нам на помощь.
Кучак нахмурился. Только казанской госпоже было позволительно разговаривать с ним в таком тоне.
– Ханум, я никогда не забываю того, что я крымчанин. Но народ нужно держать в строгости, иначе он возомнит себя господином.
– Ты ничего не понял, улан. Случись война – народ не захочет пойти за тобой.
Кучак вспылил:
– Позволь мне самому решать, что я должен делать, а чего нет!
– Ты забываешься, улан! – высоко подняла свой острый подбородок Сююн-Бике. – Мой сын Утямыш- Гирей – хан, я же его мать!
Вот и забурлила в ней кровь непобедимого Батыя. Где же та прежняя покорная женщина, которая едва ли не каждую ночь ласкала и целовала его?
– Да, я помню, – усмехнулся улан и вышел.
