Узник совладал со слезами. Сжал крепче руку батюшки.
– Правда?
– Правда… Попробуйте…
– Я не знаю – как.
– Как угодно. Исповеди бывают разные. Например, одним людям это надо для того, чтобы жить дальше: тогда люди лукавят, что-то недоговаривают. Говорят ровно столько, чтобы снять с души камень.
– Разве этого мало?
– С души надо снять грех, а не камень. Это понимают те, кто исповедуется для того, чтобы умереть.
На нас стали психологически давить: сам Русин молчал, но русинцы затянули его старый хит «Жизнь сложна».
– Я думал покреститься, – заторопился Узник, – когда приговор вынесли. Вдруг Бог рассердится, что я атеист, и в ад тогда сразу.
– Неплохая мысль, – сказал батюшка.
– А потом думаю: кому присягать – неясно. Креститься – Аллах не одобрит, Аллаху – Будда какой- нибудь.
– И эта хорошая. Но Бог един: если веришь хоть в одного – простят все остальные.
А вдруг есть Атеистический Бог, который именно этого и не простит?
Толпа пела:
– Давайте к конкретике, – сказал Степан Алексеевич, – не волнуйтесь, у меня большой опыт с умирающими.
– Но я же не умирающий, – не понял Узник, – я же живой.
– Это несущественно. Никто же не в силах предотвратить вашу смерть. Значит, вы – умирающий. Просто в хорошем состоянии.
– Так это любой тогда, – опять зарыдал Узник.
– Поняли наконец-то.
Нас стали раскачивать. И вдруг батюшка вскрикнул:
– Что это?!! Не стреляйте!
Узник протягивал ему пистолет.
– Ради Бога!.. Меня даже похоронить некому… Пусть все закончится сразу. А потом вы меня похороните здесь, над рекой… Пожалуйста!..
Степан Алексеевич оттолкнул руку с пистолетом и закричал:
– Вам надо грех с души снимать, а вы знаете, чем сейчас занимаетесь? Вводите во искушение!
– А что мне делать?!! – закричал в ответ Узник. – Самому, что ли?
– Ради Бога!.. То есть не смейте! Это грех!
– А последнее желание? Ведь если сейчас – в Пункт, у меня никаких прав там не будет, мне объяснили!!! Думаете, мертвецам не нужны права?
– Успокойтесь!.. Да, дискриминация – это плохо, но…
– Но никто не подвергается большей дискриминации, чем мы! – сказал Вася и взглянул в глаза батюшке, – любой камень живее нас. А вдруг меня сожгут, а вдруг голову отрубят? Вы когда-нибудь видели отрубленную голову?.. Как вам объяснить… Вот отрубленная рука – это рука, нога – нога, но отрубленная голова – ничто.
Степан Алексеевич выбежал из исповедальни. Толпа замолчала. Я выглянул наружу. Кольцо из бойцов ОПСВНСП рассыпалось, а грузовик был зажат со всех сторон толпой. Ждали сигнала. Апрельские сумерки спустились на церковный двор холодно, тяжело. Русин сорвал футболку (БУРС, ст. 3, ч. 5), ребра заходили под кожей. Спокойно начал:
Я не знал, что делать. Я знал, что у каждого стихотворения есть конец. И когда закончится это, толпа кинется на грузовик и разорвет Васю. Он был прав: никто не подвергается большей дискриминации, чем мертвые.
Русин излучал свет. Как всегда, он был подключен к космическому каналу какой-то завораживающей, мерзкой энергии.
Людей закачало. Я понял, что стою уже снаружи, рядом с кабиной. Открыл дверцу, сел. Сжавшись от ужаса, ксендз вцепился в руль. Русин достиг кульминации, завыл высоко:
– Заводи, – сказал я ксендзу и показал удостоверение ФСОЗОП. Ему было все равно кого бояться, он завел. Русин пропел последние слова:
Это был он, конец стихотворения. Ну, хорошо… Спасибо, что не хокку. Люди полезли на грузовик. Мы газанули резко. Кто-то попадал, кто-то в страхе расступился, кто-то, когда проносились через ворота, даже попытался запрыгнуть в кузов с ограды и деревьев.
Понеслись в темноте под горку по ужасной, раздолбанной улице Ермака. Пролетели два светофора на красный, увидели реку. За нами гнались. Рев полицейских машин был слышен сзади на дороге, а к берегу сбегались сотни фанатов: пока мы петляли, они сбежали через огороды. В машину полетели камни, попали в фару.
Прорвались, заехали на мост. Оставшаяся на противоположном берегу часть фанатов встала горсткой на выезде и не пускала нас.
– Дави! – закричал я, но ксендз сбавил газ.
– Не могу…
Фанаты с обеих сторон моста двинулись к нам. Я выбежал наружу, вытащил Васю.
– Прыгаем!
Взявшись за руки, полетели вниз. Упали в воду, как на твердый асфальт, заорали от боли. Потом стало очень холодно, потерялись в черной ночной реке. Отплевались, увидели друг друга. За нами не решились прыгать, побежали вдоль берега.
– Греби! – закричал я, и мы поплыли вниз по течению. Совсем недалеко был другой мост, железнодорожный. Река понесла нас, разнося и снова сталкивая нос к носу. Выбрались на берег.
– На мост! – крикнул я.
Преследователи были близко, но товарный тоже близко. Повезло. Состав сбавил ход, мы запрыгнули в открытую лохань с углем. Упали без сил. Поезд нас унес далеко. Что за бортом – не было видно, и над головой – тоже ничего. Ночь принесла тучи. Мы лежали в этой теплой спасительной могиле продрогшие, черные, спасшиеся.
– Где мы? – спросил Узник.
– Уехали километров на десять, где-то в районе картофельного хозяйства.
Он улыбнулся.
– Сейчас затормозит на подъеме, и прыгаем! – сказал я.
Так и сделали. Подсадили, вытянули друг друга, снова больно упали о щебень.
Поняли, что находимся в лесу, и рванули к просвету. От страха показалось, что дикие звери бегут за нами, я даже вытащил отобранный у Васи пистолет, но никого не было видно, не стрелять же в пустоту.
Вырвались. Это оказалось не поле, а старое самохинское кладбище. Оно было огромное, огибать долго.
