только интернетовские deleted messages. Или архивы охранки, если за тобой велась слежка. Писательские мемуары – это еще большее вранье, чем роман. В романе автор хотя бы приглашает читателя врать вместе, в мемуаре под видом правды происходит насилие. Не врет, пожалуй, только фотография – этот метафизический архив нынешнего рода людского.
Итак, fin de siecle.[149]
За плечами осталась гигантская неразбериха, а следующая уже начинает крутить без всякой остановки. Все население приглашается принять участие в вернисаже «Геном человека». К чему мы движемся: к «над-человеку» или к «сверхчеловеку», к «подчеловеку» или к «парачеловеку», а может быть, все-таки к «метачеловеку», способному и уходить, и возвращаться?
Онегин
Пропал мой кот Онегин, и я не нахожу себе места. Его нет уже три дня. Раньше он не пропадал больше чем на сутки. Что с ним, где он? Дружественный ранее лес надвинулся враждебной ордой. Неужели мой мальчик где-нибудь там, в этой паутине колючек, лежит, не в силах добраться до папы? Изнемогает от болезни. Ему уже пятнадцать лет, то есть, если считать по обычной схеме, восемьдесят пять наших. Жестоко, что возрастные параметры наших животных не совпадают с нашими.
Он, кажется, был в порядке. Аппетит, как всегда, на высоте. Запрыгнуть с пола на стол, чтобы поинтересоваться содержимым тарелки, ему по-прежнему ничего не стоило. В больницу не просился, а ведь раньше, если у него что-нибудь болело, он очень понятно просился в больницу: сблевывал еду, ложился на бок и стонал, громким мявом возмущался, почему тянут, почему не везут к доктору Бенаресу, а едва я вытаскивал необходимую для поездки в клинику клетку, тут же в нее забирался и успокаивался.
Ничего этого не было в последнее время. Кот вел себя как будто нормально, если не считать того, что он прекратил свои одинокие прогулки. Кажется, он как раз старался все время быть у меня на глазах или, может быть, старался побольше держать меня в своих глазах. При желании можно было подумать, что он с грустью старается меня запомнить. Может быть, он чувствует, думал я, что со старым папой может случиться что-то окончательное? Я уже собирался на всякий случай позвонить Дельфину и ближайшей из сестер О, миссис Адмирал Лихи, и намекнуть, чтобы они в случае чего не забыли позаботиться о нем. Кто-то все-таки всегда находился, когда я уезжал на очередные Кукушкины острова. И в это время он пропал. Неужели он умирает в этом проклятом лесу, верный кошачьей традиции – уйти, чтобы не мучить близких своей агонией?
Я расклеил по столбам в Лэдью-Хилл объявления о его пропаже. Соседские дети организовали отряд Onegin Resque. Они прочесывали лес, и все без толку, хотя лес, словно пристыженный в своем осеннем расцвете, сдувал листья и иглы, будто хотел помочь найти кота.
Большущий мой дом на грани романа оказался отчаянно пуст. Впору было возвращаться к временам активного алкоголизма. Сколько уже набралось потерь в этой жизни: бабушки, дедушки, родители, жена Кимберли, друзья из когорт шестидесятых, мимолетные любовницы, привносившие в жизнь такое интенсивное очарование, любимые джазисты…
Недавно на острове Родос я поймал по приемнику одну из волн моей юности – «Радио Анкара». Шел ночной концерт оркестра Джима Крупы. Чтобы послушать хороший джаз сейчас, нужно забраться в Малую Азию. Сколько свинга было в импровизациях знаменитых солистов, а ведь самих их давно уже не было в мире акустики. После каждой пьесы зал взрывался неистовым восторгом, а ведь от этой аудитории в «мире акустики» осталась лишь горсть стариков, которым не спится по ночам.
И все-таки ни одну из этих потерь я не переживал с такой почти невыносимой тоской, как потерю моего кота. Вспоминаются строки Гумилева: «…Косматая рыжая рядом несется моя собака, которая мне милее даже родного брата…» Вспоминается Бердяев, который сказал, что не представляет себе рая без своего кота Мура.
Я всегда чувствовал, что Онегин знает обо мне все. Даже то, что я впопыхах забываю. Мелочи имеют для него первостатейное значение. Иногда кажется, что он спит, глаза у него закрыты, а уши между тем пошевеливаются. Он мониторит все течение домашней рутины и малейшие ее изменения: ведь это его большой и значительный мир.
Крошечным котенком он ночами бродил по моей кровати и по мне, бродил и жужжал, иногда удаляясь к пяткам, иногда приближаясь к самому уху. Сквозь сон мне казалось, что в доме завелся комар. Потом начался период неистовых шалостей. Он сбрасывал со стола сигареты, зажигалки, даже книги и вызывающе смотрел на меня, как бы призывая: ну поймай меня! ну накажи! подвесь, что ли! я не возражаю!
Неужели этот типчик теперь возглавит мой перечень потерь? Нет, не могу об этом думать! Буду думать о других потерях. Среди них, между прочим, Родина. То ли она меня вышибла своим сапогом, то ли я сам от нее оттолкнулся. Так или иначе, меня там теперь даже родственники не считают своим. Я сохранил свой язык, нескончаемый гул российский, но утратил родство. Немалая утрата, ей-ей, но кот мой Онегин дороже мне, чем Родина.
Чтобы забыть о нем хоть на время, влезаю в файлы романа. Кончая роман, надо его кончать, сколько можно тянуть. Все персонажи уже расползлись. Даже Вавка больше не возникает из своего новоанглийского мамчалинского далека. О Славке уж и говорить нечего. Наднациональный генсек и деловой организатор всемирной кампании по «воссозданию воздуха»; его я вижу теперь только в сводках новостей. Никогда не думал, что такая эволюция произойдет с моим юным протестантом, впоследствии полубандитом и шальным миллиардером. Таковы беззаконные законы романа: прототипы, становясь протагонистами, все-таки остаются прототипами и гнут свое. Горелики, являя миру лик горя, продолжают гореть и карабкаться в гору.
Наташа-Какаша однажды мелькнула при довольно странных обстоятельствах. Я все еще продолжал следить за баскетбольными боями, несмотря на крутой упадок настроения. В тот вечер началась финальная серия НБА, снова сшиблись друг с другом «Колдуны» и «Слоны». За две с половиной минуты до конца основного времени, когда «Слоны» вели одно очко, «Колдуны» сделали замену и на площадку вышел – кто бы мог представить? – все тот же неловкий ипохондрик, профессор Эйб Шумейкер, недавно вышедший в отставку из ЦИРКСа при университете Пинкертон. Он был в хорошей турнирной форме, в том смысле, что руки и ноги у него дрожали, а вместе с ними дрожали и новинки: очечки в железной оправе на шнурке и кипа на макушке. Двадцатитысячный стадион взревел от восторга. Shoom is back![150]
Кто из любителей баскетбола мог забыть его феноменальный аттракцион в сезоне девяносто третьего года? Долго не раздумывая, он послал мяч в кольцо от центрального круга. Исход матча был решен. До финальной сирены Эйб, дрожа всеми членами, забросил «Слонам» еще три трехочковых, на которые те смогли жестокими усилиями с выворотом конечностей, растяжением связок и разможжением носов ответить только двумя очками.
Интересно отметить, что, если раньше он забрасывал мячи с довольно индифферентной физиономией, сейчас она, физиономия, всякий раз вспыхивала выражением безумного триумфа, словно прямо в глаз ему подавал луч его Микроскопический, и он поворачивался к центру трибун, как будто приветствуя принцессу или даму сердца. В один такой момент какой-то находчивый оператор пропанорамировал его салют, и на экране оказалась не кто иная, как Нэтали Горелик, «Женщина Двух Столетий». С ней рядом в отдельной ложе сидела принцесса Аврун Нурварунавурансонг. Красавицы хихикали и грызли попкорн. За их спинами ждал внимания слуга с бутылкой шампанского.
Эта Какаша! То она во главе воинствующих энвайронменталистов с рюкзаком за плечами и в драных тапках идет на штурм Всемирного банка, то она проводит время с особами голубой крови, пока в ее честь забрасываются невероятные мячи. Эта женщина представляет собой магнит особой силы: к ней плывут миллиарды, ради нее университетские доходяги становятся чемпионами баскетбола, а старые сочинители никак не могут забыть ее проказ. Оператор укрупнил кадр. Наташа обратилась ко мне всем своим лицом, глазами и губами: привет, Стас! Искорка мелькнула у нее из-под правого уха.
Я хожу по пустому дому и в каждом углу натыкаюсь на следы исчезнувших прототипов-протагонистов. Вот пробковая доска с пришпиленными к ней «укоризнами» в духе китайских дацзыбао. Эту моду здесь одно время ввела Вавка. «Классик опять ни черта не писал, поехал на своем баскетболе! Укоризна 1-й степени!» «Мирка, ты слишком умная! Я вчера не спала, все думала о твоих провокациях за ужином. Укоризна 2-й степени!» «Галка, где мои тренировочные штаны? Укоризна 3-й степени!» «Сестры, вы совсем зарапортовались, холодильник пуст! 3-я укоризна 1-й степени! Следующая – расстрел!»
Вдруг вижу – на стене висит Славкина рапира. Во время своего бегства он посещал Вирджинскую академию фехтовального искусства, где президентом и хозяином был мой студент Тед Рыжик, чемпион Белоруссии и вторая рапира Европы.
От прежних дней «российского нашествия» осталось множество фотографий и плакатов периода перестройки. «Шестую поправку – на пятую помойку!» и т. д.
И никого нет, ни души, ни единой мухи! И телефон не звонит, и не мигает автоответчик. Я перехожу на лесную сторону и смотрю в окно. Даже роббины и финчи почему-то перестали посещать мой сад. Не догадываешься почему? Ты еще ни разу не подсыпал им корму. Хотя бы «Пушкин в возрасте Державина» еще здесь? Перехожу к другому окну и вижу, что «ПввД» еще стоит в прежней позе со всеми своими причиндалами. Флигель закрыт, в саду запустение, но злополучная скульптура не убавила ни в весе, ни в скандальности. А у ног этого акта демифологизации, как ему и полагается, сидит мой кот Онегин. Боже! Он жив! Сидит как ни в чем не бывало! Сынуля мой, ты вернулся! Левый глаз кота, когда-то задетый когтем соперника, слегка косит, но правый смотрит на меня с обычным умом и юмором. Он отощал немного за время скитаний, но я его сейчас откормлю, он быстро войдет в норму! Немедленно едем вместе в деликатесную за вырезкой!
Я качусь вниз и выбегаю в сад, забыв свои артриты. Кот выгибает спину, хвост трубой. «Где ты был столько дней, прохвост!» – кричу я и подвешиваю его над собой за шиворот. Он свисает, жмурит глаза, заводит свою песню о наслаждении подвешенного кота. Потом я сажаю его себе на плечи, и он на них с комфортом устраивается. Я хожу по дому веселый – может быть, все еще вернется, хотя бы на некоторое время? – заглядываю в зеркала. Онегин с надменной мордой демонстрирует свое умение ездить на папе.
К вечеру я мою его в ванне, в пузырях шампуня, журю за слишком долгое шлянье, сушу феном. Кот становится пушистым, благостным, располагается с комфортом на нашей кровати. Пока я читаю New York Review of Books, он лежит под лампой, жмурится на меня, поет «песню очага». Потом, когда свет гаснет, он перебирается мне в ноги, вытягивается там, кладет подбородок мне на правое колено – знает, где болит. Хвост еще некоторое время колышется над ложем, словно султан конногвардейца, потом опадает. Все заснули: хвосты-усы, руки-ноги, башки-желудки.
Около шести часов утра я, как обычно, открываю глаза и вижу, что Онегин сидит на углу кровати и смотрит в щелку шторы. Интересно, что сквозь него просвечивает стоящий на полке оксфордский словарь. Тогда я понимаю, что это не кот. Это мой Прозрачный, чтобы утешить меня, принял форму и суть кота. Что его побудило к этому? Неужели такая человеческая слабина, как сочувствие? Или он просто привык ко мне, привыкшему к своему коту?
Часть XIV
Ах, Артур Шопенгауэр!
Действующие лица
МСТИСЛАВ ИГОРЕВИЧ ГОРЕЛИК, 100 лет.
НАТАЛЬЯ АРДАЛЬОНОВНА ГОРЕЛИК (урожденная Светлякова), т.и.к. «Какаша», 93 года.
ВТОРОЙ.
ВТОРАЯ.
ДОМ.
Акт первый
