бесилась, и на вопросы Кейи или Лайи, будет ли прощать и мириться, отвечала, что простит непременно: 'Вот убью — и прощу. Сразу же'.
Сейчас Кир молчал. Кошка смотрела, как он пьёт кофе, какое у него спокойное и мягкое лицо, несмотря на птичий горбатый нос. Думалось ей о Кейе, которая несколько лун молчала и вздрагивала при виде зеркал; как она сидела недавно в гостиной, злая и замученная, потерянная, и Кошка ясно видела, как ей до безумия не хочется уходить домой. 'Это какой-то кошмар, быть одной всё время. Я всё жду, когда проснусь, жду, и не просыпаюсь…' Как она извинялась за то, что, кажется, будет плакать. 'Это ничего, — сказала тогда Кошка. — Если хорошему человеку нужно поплакать, кто я такая, чтобы возражать.'
Должен был, наверное, вспомниться Шек, с усталым, холодным и неприятным лицом, непохожий на себя, когда он давал показания под запись и обещал повторить то же в суде. В конце концов, Кейю Кирой лично не знал, да и не виноват он прямо в смерти Нейеха. Но Шек не вспоминался. Вспоминался последний Порог Полуночи, самое начало Недели костров, как азартно спорили о том, каким цветом украшать дом, как командовали развешиванием гирлянд, а потом в комнату ворвалась румяная с холода Тидзо, и комната загадочным образом превратилась в путаницу лент и гирлянд, с одним шалым подростком и двумя не менее шалыми взрослыми в самой середине этого несолидного безобразия.
В Арнере, святое там место или нет, начнётся игра на пару десятков участников, и Кир не останется в стороне. Это он сейчас не знает толком, зачем Реде в Арн. Хотя, может, и догадывается. Путать имперские планы будет в любом случае, и нужно будет ему мешать. И выбивать из колеи упоминаниями о Шеке, намёками на арест Ченги, на то, что кольцо сжимается туже и Тедовереджу не выбраться. Напоминать, что дома его тоже ничего не ждёт, кроме обвинения в предательстве, да и дома того нет, потому что, сколько ни ври себе, ты давно не дазаранец, слишком долго ты прожил в другой стране.
До чего жаль, что главной своей задачи — переманить дазаранского посла на службу Империи — Мише ол Кайле так и не выполнила. И вряд ли уже успеет.
Не хотелось ни о чём этом думать. Где-то снаружи, за деревянной обшивкой, плескалась вода. В комнатке чуть слышно пахло деревом и лаком, и можно ещё немного помолчать, а потом отправить всё-таки Тидзо в соседнюю комнатку и остаться вдвоём.
Не надо спешить. У нас есть целое сейчас.
Мийгут
2293 год, 3 луна Ппд
Раад
Всё было отлично. Только иногда ему почему-то казалось, что его нет. Не то чтобы это была уверенность, нет, просто странное, полууловимое чувство. Полуоформленная мысль, выплывающая иногда из-за тёмной и пыльной портьеры старого, тяжёлого бархата, за которой скрывалась та его часть, которой он не знал и не хотел знать.
Чувство, которое невозможно было не только объяснить — даже осознать внятно. Чувство, которое ни на чём не основывалось, но которое не нуждалось в доказательствах. Наоборот, чтобы опровергнуть его — нужны доказательства.
Чувство ненастоящести.
Настолько дикое и страшное, что хотелось что-то делать, куда-то кидаться, что-то почувствовать — яркое, объёмное, настолько мощное, чтобы эмоции или ощущения заслонили ужас небытия.
Но в том и беда, что чувствовать ярко, объёмно и мощно он не умел. Иногда ему казалось, что он родился стариком, и в то время как остальные росли, продолжал стариться. Не взрослеть, умнеть, мудреть — именно стариться. Как будто то, что в других пылало, лишь иногда притухая и ослабевая со временем, в нём отгорело и стало пеплом ещё до его рождения. Или же никогда не было.
Иногда он казался себе пустым каменным домом с выломанными оконными переплётами. Абсолютно пустым, без мебели, даже без пыли. В доме было зябко. Не холодно — не настолько, чтобы это стало серьёзной проблемой, — а именно зябко. Насмерть не замёрзнешь, даже простуду не подцепишь, скорее всего. Но неприятно.
В этом доме просто нечему было бы гореть.
Дети часто и помногу мечтают, каждый о своём. Хотя бы об игрушках. Ему даже в раннем детстве было всё равно. Он ничего не хотел настолько сильно, чтобы это нарушало покой. Он не помнил в своём детстве ни обид, ни ссор, ни драк, ни восторгов — всё было ровно и гладко, как лёд на озере. Может, потому ему нравились истории о людях с сильной волей, способных держать под контролем страсти и устремления. Это давало возможность в глубине души считать себя таким же: укротителем собственной натуры. Главное — не признаться себе в том, что на самом деле укрощать нечего. Ему нравились люди, похожие на степные реки: широкие, спокойные, сильное течение которых со стороны не заметно. Беда была в том, что он, хоть и старался равняться на таких людей, то и дело ловил себя на мысли, что сам-то — ничуть не река, а только лужа, пусть и широко растёкшаяся.
Иногда он казался себе чьей-то выдумкой, которая сначала пришла выдумщику в голову, а потом наскучила, да так и осталась наполовину воплощённой. Недополучившей настоящести. Не получившей права на существование. Не существующей.
Это было дико.
В те дни, когда одна работа закончена, а новая ещё не началась, это было ещё и невыносимо. Работа отвлекала, она уж точно была настоящей, и всё остальное на этом фоне делалось несущественным. В первое время периоды безделья — и безденежья — случались часто. Вернее было бы сказать, что в один большой период безденежья иногда случались заказы. Впрочем, для работы заказ необязателен; за период безденежья Мий написал много того, что сам хотел, но что до сих пор не желали покупать никакие клиенты, даже постоянные и восторженные.
Столица переехала из Эрлони в Раад, с ней переехал двор, и Мийгут перебрался следом, за теми немногочисленными клиентами, которых успел к тому времени найти.
Портретов ему и после не заказывали: слишком недобрая слава ходила об уже написанных. О большинстве — невнятные слухи, что они крадут у изображённых удачу, а дважды Мий только благодаря вмешательству Шонека избежал обвинения в злонамеренном колдовстве. В первый раз — когда клиент умер сразу после того, как портрет был закончен, второй раз — когда некий купец с кучей свидетелей доказывал, что портрет его покойной жены крадёт у него деньги и удачу: кошель на столе на картине распухал, а дела шли всё хуже.
Самому автору такая слава удачи и денег тоже не добавляла. Но затем дело пошло на лад: в Аксоте достроили новый роскошный храм Таго Гневного, искали мастера для росписи стен и потолка, конкурс был анонимный, и Мийгут выиграл.
Разумеется, опять были слухи. Сначала о победе — что выбрать работу малоизвестного художника в ущерб признанным мастерам просто так не могли, а значит, Мийгут рисует демонов, чтобы открыть им дорогу в людской мир, и демоны ему за это помогают.
В следующие несколько месяцев запахом краски пропиталось, кажется, всё вокруг, а редкий и короткий сон наполняли всё те же битвы и воины — смертные, вечные, справедливые и не очень… Спал Мийгут там же, в храме, в каморке, заваленной какими-то досками, оставшейся от строителей дерюгой и драным ватным матрасом, и во снах продолжал работать, потом просыпался и тоже работал, ел что-то, не откладывая кисть… Его не подгоняли, срок был достаточный, но все эти люди и нелюди ломились наружу, и безумный фиолетовый закат нужно было написать, пока он не отгорел, и остановиться невозможно.
Вернувшись в Раад, он трое суток только и делал, что спал, ел, глядел в белёный потолок над неразобранной постелью и снова спал. На четвёртый день потолок ему надоел, Мийгут отрядил служанку за лестницей, и расписал штукатурку небом: в одном углу за ветками и неплотным облаком пряталось солнце и вот-вот должно было проглянуть, потому что ветер облака рвал и гнал спешно куда-то к югу, к окну.
Потолка Мию не хватило, так что попутно он захватил часть стен. И в первый же день заляпал постель до полной неотстирываемости, ещё до того, как служанка успела сообразить, что творится, и хотя бы накрыть её чем-то ненужным.
Примерно к тому времени у Мийгута как-то внезапно и из ниоткуда возникли штуки три учеников, которых он не трудился запоминать по именам, а в плане обучения склонялся к традиционному мнению, что
