дороги и не заботясь о нерасторопных встречных.
Редой её звали, хоть и за глаза, не только противники, но и многие сторонники. Шек в том числе. Правда, не вслух, но в мыслях то и дело ловил себя на неэтикетном и даже, пожалуй, оскорбительном обращении. Звали Редой, но как правило признавали притом, что без Реды Империя была бы совсем другой. Если ещё была бы Империей, а не огрызками от победоносного марша нок Шоктена. Которого так удачно вышло направить на Форбос и Дазаран, вместо Кунена и Империи.
Но об этом говорить при Кирое не стоило. Шек и думать об этом при Кирое старался поменьше, хотя отлично понимал, что Тедовередж-тай цену имперской дружбы правильно разглядел ещё в семьдесят четвёртом, при подписании договора о совместной охране морских путей…
За эти несколько лет Империя успела встать на ноги. И не только встать, но надеть полный доспех, поднять оружие и составить войска в боевой порядок. И укрепить порядок осадными машинами с чертежей о-Баррейи. Шеку о-Баррейя казался совсем ребёнком, и тем более странно было видеть его решительным и деловитым — во дворе, с опытными образцами. Шеку казалось, что ол Баррейя на сына поглядывал тоже с удивлением. Лорд тэрко, политик и воин до мозга костей, — и Оней, учёный и теоретик с чернилами на пальцах, — ни в коей мере не походили на родственников. Впрочем, пристроить несуразного сына к делу лорд тэрко сумел на удивление быстро. Империя готовится к войне, спешно, мобилизуя все силы, готовясь задействовать даже флот, который вдруг оказался выстроен и почти готов к решительным действиям. По крайней мере, будущему адмиралу хотелось бы на это надеяться.
Будущий адмирал подошёл к парапету вдоль набережной и остановился. Парапет был — вперемежку массивные опоры из камня и бронзы. Бронза позеленела от старости, камень был ноздреват и смутно поблёскивал в факельном свете. Справа темнели причалы и силуэты речных галер. Впереди лежало Великое озеро. По берегу справа, за причалами, за рукавом Арна, тянулся Новый город. Впереди и левей вздымался прямо из воды Веройге. Шек положил ладони на верх парапета, застеленный деревянными брусками. Потом подпрыгнул, опираясь на руки, и сел, свесив ноги на ту сторону.
Война с Кадаром будет, и вопрос лишь в том, кто успеет подготовиться раньше. Раад едва окончил одну войну, а в Белой пустыне выдалось засушливое лето, и оттуда с удвоенной силой прут гартаоэ. Но южный сосед по-прежнему куда как силён, и через пару лет обернётся на север. Разлада внутри самой Империи допускать никак нельзя, нужен один сильный лидер, и совсем некстати вышло, хотя и ожидаемо, что у Реды и у Его Святейшества разделились мнения об идеальной кандидатуре на эту роль. Кироя политическими течениями прибило к Джатохе и ол Баррейе, а не к императрице. Шек нимало не сомневался, что причина не в безмерном уважении Кироя к Мастеру, а в том, что посол считает Мастера слабей. И надеется как раз на разлад внутри Империи. Не глобальный, нет. Если Империя станет слишком слаба, она не задержит нок Шоктена, и Кадар очень быстро усилится ещё больше. Больше, чем Дазаран может допустить. Ха, из этого следует один второстепенный, но лестный для Империи вывод: Кирой полагает Империю достаточно сильной, чтобы ослаблять её. Чего доброго, полагает, что при нынешней расстановке сил Империя победит Кадар легко и быстро. И тогда уже она тогда усилится больше, чем Дазаран может допустить…
Кирой, конечно, Шеку всего этого не говорил, зная его лояльность трону. Но говорил о вбивании клиньев между кадарским королём и нок Шоктеном. К Империи у дазаранского посла было то же отношение, что к Кадару, и выводы Шек додумал самостоятельно. К тому же, пока планы Кироя неплохо работали. Не так давно, например, у Джатохе было что-то против Реды, какой-то запасной план. Вероятно, на случай, если ол Тэно слишком круто рванёт власть на себя. Реда об этом знала, и нашла что-то против Джатохе, но доказательства пропали при загадочных обстоятельствах, по каковому поводу у Мише и Кироя был громкий семейный скандал. О скандале Кирой рассказывал, всё прочее Шек восстановил по косвенным деталям и слухам…
Сидя вот так на старом парапете над Арном, например: глядя в воду, с восхитительной пустотой в голове. Или мотаясь с одной пьянки на другую. Для обдумывания важных вещей у Шека была своя метода. Садиться и целенаправленно думать он, при необходимости, мог. Но не любил. Самые здравые мысли всегда приходили внезапно и словно бы из ниоткуда. Когда что-то казалось Шеку стоящим обдумывания, он делал себе мысленную заметку об этом и шёл гулять. Или работать, или флиртовать, или спорить о датрейской тактике игры в шаги, или смотреть, как о-Баррейя командует испытаниями станкового арбалета: рассеянно спотыкается обо всё подряд, но на редкость точно и уверенно при этом орудует специальным воротом с дополнительными блоками. Шек при этом думать мог о чём угодно, а вопрос, отложенный с пометкой 'важно' на поверхности сознания не показывался. Но где-то глубоко внутри черепа с этим вопросом что-то происходило, что-то с ним делалось, потому что откуда бы иначе приходило потом готовое решение? На середине восхитительного лаолийского пирога, например.
И чем больше было второстепенных дел, чем быстрей нужно было думать о них и решать какие-то попутные вопросы — тем быстрей приходили решения. В этой связи Шек никогда не понимал, как это посторонние дела могут отвлекать от главного. Посторонние дела не отвлекают, наоборот.
Постороннее безделье, зачастую, тоже. Хорошее такое, безмятежное безделье с чёрным плеском воды о плиты набережной, с безлунной ночью, поглощающей город, с изгибом парапета, с оледенелой мостовой… Полторы луны назад на чёрных мокрых камнях лежали медово-жёлтые кленовые листья. Их втаптывали в мостовую, в слякоть и грязь, так что цвет делался неразличим. Но сверху сыпались всё новые и новые листья, и казалось, этот поток золота никогда не прекратится. Но пятая луна пополудни подошла к концу, началась шестая, и глинистые берега озера и Арна покрылись хрустящей ледяной коркой. Северные причалы притихли на ночь, и Новый город по ту сторону реки лежал тёмный и неприветливый. От факела рядом с Шеком падали красные отблески на мокрую брусчатку, с подмёрзшими лужицами в углублениях между камней. И влево, в воду между набережной и Веройге. Сам замок был освещён — неровно, пятнами, и какие-то части его всё равно тонули в черноте неба и озера. Ночь лежала в углах и изгибах крепостной стены, в проёмах открытых галерей. Из этой темноты вырастала башня или стена, или крыша; или щели окон вспыхивали жадным оранжевым светом. По эту сторону, но дальше к правому берегу Арна, поднималась вверх старая часовня, чёрная и недобрая в темноте, с зияющими проёмами на верху башни, откуда прорывался красный свет, какой-то пожаровый, и этого ощущения не сбивали даже праздничные блики на медном гонге.
Шек сидел на парапете, пока не замёрз окончательно.
Тидзана о-Кайле
2284 год, 22 день 1 луны Ппд
Кааго
Черепица под ногами была приятно шершавой и тёплой. Папка, конечно, не любит, когда бегаешь босиком, но мама никогда за это не ругает, а уж здесь, в Кааго, и подавно никто отчитывать не будет. Жалко, Вен болеет, очень он зря это затеял в такую-то погоду!
Тидзо остановилась, подняв лицо и щурясь на солнце. Под ногой щекотно и прохладно чувствовался мох, левая рука уютно лежала на крупном камне стены. Стена эта поднималась вверх ещё на два этажа, а позади примыкала к Старой башне, широкой и круглой, из грубо отёсанного, изъеденного временем камня. Шагнув вправо, можно было спрыгнуть в проход между главным зданием и конюшнями. Дальше, за скатом конюшенной крыши, темнели на фоне неба зубцы крепостной стены, и не было видно степи с сопками и остатками старых скал, и реки, и края села у излучины, и мельницы. Впереди между навесом из дранки и крышей оставалась щель — как раз достаточная, чтобы сесть на корточки на краю, придерживаясь одной рукой за навес, и заглянуть. Под навесом после яркого солнца было сумрачно и прохладно. В нескольких шагах от Тидзо на высокой подставке сидела большая коричневая птица. Рядом с птицей стоял незнакомый человек с коротко стрижеными бородой и усами и с большой неуклюжей варежкой на правой руке. На этой варежке он протягивал птице кусочки мяса. Птица искоса поглядела на угощение, шагнула поближе и стала было есть, но человек её как будто дразнил: когда птица пробовала оторвать кусочек, рука в перчатке поднималась вслед за клювом. Птица переступила, кося недобрым глазом и чуть расправляя крылья, потянула ещё раз — рука поднялась, — и тогда птица, балансируя полураскрытыми крыльями, прижала еду оной ногой, матово блеснув чёрными когтями. Как-то незаметно она оказалась на руке человека. Доев, вернулась на своё место и стала деловито вытирать клюв об обёрнутый дерюгой брус, не обращая на людей
